1.

Через несколько недель я войду в IV класс, и мне предстоит прожить с ним 7 лет.  Когда они кончат школу, эти мои четвероклассники, мне будет 50 – фантастический возраст, я и представить его себе не могу, впрочем, и мои новые ребята наверняка не могут представить себе, что они когда-нибудь кончат школу.

Трижды в своей жизни брал я новый класс и вел его 5–7 лет – до выпуска.  Это будут мои четвертые выпускники, и я теперь понимаю, что меньше всего стоит загадывать, какими они вырастут, – этого, к сожалению, мне не дано знать, как не дано мне знать, что будет со мной за эти 7 лет и вообще – доживу ли я...

Доживу!

Что они будут знать историю в тех небольших пределах, которые поставлены программой, в этом сомнения нет, дело относительно нехитрое.  Но история – что?  Можно знать историю, а можно и не знать.  Нет, другое меня мучит, как всегда, другое...

Когда я только начинал, еще до института и до армии, и работал старшим вожатым, у меня всё и всегда получалось.  Нет, это не по молодости лет и обычной для молодого человека самоуверенности казалось мне так – у меня и в самом деле получалось!  Сколько ребят было всегда в пионерской!  С каким удовольствием они бежали ко мне!  Как засиживались мы с ними по вечерам!  А ребята у меня какие были?  Чудо!  Вите Леонову только скажешь: – Витя...

А он уже отвечает: – Понял!

И сразу готов делать, что нужно, и берется за работу, и у него тоже все получается...  А Саша Пивоваров?  Только скажешь: – Давайте проведем...

И неважно, что было предложено, Саша все равно поинтересуется: – А зачем это проводить?

А Майя Дворкина, это живое воплощение энтузиазма!  Если есть рядом с тобой человек с такой энергией, то любое, даже самое безнадежное, казалось бы, дело будет доведено до конца.

Как я любил их всех!  Теперь я понимаю, что мне очень повезло: именно на этих ребятах, на Вите, Саше, Майе, я, можно сказать, и научился любить детей.  Их невозможно было не любить.  Рядом с ними я и сам чувствовал себя этаким молодцом, у которого все получается...  Прирожденный педагог, вот я кто!  И как это говорят, думал я тогда, что в педагогической работе есть что-то трудное?  Собрал ребят, сказал, что нужно провести поход, они закричали «ура!» и пошли в поход, а после похода, понятно, и делать нечего – все твои, все за тобой.  И кто знает, если бы я на всю жизнь остался старшим вожатым, может быть, я всю жизнь и прожил бы в такой счастливой педагогической эйфории, в радостном забытьи.  Но и меня постиг удел всех: кончил институт, стал учителем и, следовательно, классным руководителем.  И я помню, как точно в такой же день, как сегодня, перед тем как взять первый свой класс, я думал: «Какие пустяки!  Ведь у меня будет теперь не тысяча с лишним ребят, а всего сорок.  Семечки!»

Но еще не кончилась первая четверть, как я понял: не семечки, нет.  Ведь когда я был вожатым и командовал в пионерской комнате, ко мне, в сущности, приходили только те, кто хотел, кому все это было интересно.  И на тысячу детей всегда найдутся и Витя Леонов, и Саша Пивоваров, и Майя Дворкина, и даже два-три десятка таких ребят.  А кому со мной было скучно, те просто не приходили ко мне.  Да я их и не знал, и не думал о них, не подозревал об их существовании, я был искренне уверен, что всем ребятам в школе хорошо примерно так же, как Вите, Саше и Майе...  Я, конечно, понимал, что это не так, но не думал об этом: для успешной моей работы, за которую меня награждали грамотами и хвалили, те, другие ребята, были мне просто не нужны.  Трудные дети, конечно, в школе есть, это я видел, они и ко мне приходили, но в пионерской комнате они все почему-то становились совсем нетрудные, и я помню, как выступал на педсоветах.  «Почему вы считаете этих ребят плохими?  Почему вы говорите, что с ними не справиться?  А у меня, – восклицал я гордо, – они все ведут себя прекрасно!»

Я искренне удивлялся: что это про них говорят?  Ребята как ребята!  Коле Петровскому поставили четверку по поведению – надо было сильно досадить учителям, чтобы получить четверку вместо стандартной тогда для всех отличной отметки.  А у меня в пионерской он был незаменимым человеком, самым преданным помощником.  Кстати сказать, потом он учился в Институте международных отношений и стажировался в Сорбонне.

Получилось точно так, как пишут в газетах: учителя «недоглядели», не сумели в хулигане увидеть замечательного человека – а вот я молодец, я сумел...

А на самом деле?  На самом деле, теперь я понимаю, не потому Коля Петровский дорос до Сорбонны, что ходил со мной в походы и околачивался в пионерской, а потому что его хорошо научили те самые учителя, которые снижали ему отметку за поведение, «не увидели и не разглядели».

В походе-то в тысячу раз легче, чем на уроках.  В поход-то он по своей воле пошел – потому он и был у меня таким деятельным, хотя, конечно, и строптивым.  Не я разглядел в нем хорошее, не было тут моей заслуги – это он со своим хорошим, что у него было, пришел ко мне.

Нет, не буду уж так строго, была и моя заслуга: все-таки нашлось в школе такое место, куда ему захотелось прийти.  Но я же и говорю, что был хорошим вожатым, я вовсе не отрицаю этого!

А вот сказать про себя, что я хороший воспитатель, классный руководитель, – нет, не могу.  Сорок человек оказались в тысячу раз труднее, чем тысяча, потому что не они ко мне приходят теперь, а я к ним, и я должен с ними работать, хотят они того или не хотят.  Теперь у меня как семья: хорошо, конечно, семейный дух и все такое, но ведь в семье не без урода, и никуда от этого – ну, скажем, урода – не денешься, и его никуда не денешь.  Твой он.  Все они твои, все до одного.

Конечно, я скоро обнаружил, что и классному руководителю можно в принципе, работать примерно как вожатому, т. е. с пятью-шестью самыми активными детьми, и внешне все будет гладко, но...  Душа болит.

В классе они все перед тобой, все на виду, и каждый, кто тебя не слышит, кто ничего от тебя не получает, кому ты не нужен, – боль твоя.  Можешь не признаваться в ней даже самому себе, можешь отводить ее всевозможными логическими доводами, можешь говорить: «А в конце концов, ну, почему же ты должен влиять обязательно на всех?» Можешь даже успокаивать себя тем, что дети от природы разные и что может быть какая-то психологическая несовместимость с кем-то из детей...  Все правильно.  Но, как сказал поэт, «и все же, все же, все же...»

И не то, чтобы я был за них за всех в ответе, как принято говорить.  Немножко опыта, и ты приспособишься работать так, что никто к тебе не придерется, и ты будешь на хорошем счету.  Ведь на самом-то деле почти никого не интересует, что там у тебя в классе происходит.  На дежурство класс вышел?  На линейке стоит?  Макулатуру дети собирают?  Родительские собрания проводишь регулярно?  Конфликтов и жалоб нет?  Всё в порядке.  Тебя призывают на педагогических советах «дойти до каждого», но и призывающие и внимающие этим призывам хорошо знают, что дойти до каждого невозможно и что слова эти, по существу, ничего не значат, хотя бы потому, что познание человека – процесс бесконечный и здесь глаголы совершенного вида, означающие какое-то окончание, никак не уместны.

В том-то и беда, что я не волшебник, я не могу глубоко и до конца понять даже одного какого-нибудь человека, не то что 40 людей, которые к тому же все время меняются.  Не могу!

А должен.  Я чувствую, что должен, потому что все равно будет болеть душа...

Именно потому, что дети тебя не выбирали, что у них не было возможности выбора, что в этом смысле они беззащитны перед судьбой, я перед их судьбой и в ответе.

Когда я работал в 412-й школе, мне приходилось очень далеко ездить – час двадцать в одну сторону.  И мне все говорили:

– Почему ты не перейдешь в школу поближе к дому?

– Потому что я не могу оставить своих ребят.

– Откуда ты знаешь, может быть, к ним придет учитель гораздо лучше тебя? – говорили мне.

Может, и так, может, и лучше.  Но я уйти от них – уйти из их жизни по своей воле – не мог.  Когда они кончат школу и уйдут естественным, так сказать, образом, все правильно: уйдут и, может, забудут на второй день, это их дело.  Но уйти самому из той жизни, которую мы вместе начали, не могу.

Меня тогда это очень интересовало: ну отчего я не могу уйти, отчего катаюсь через весь город, проклиная всех и вся и падая с ног от усталости?  Привязался к ним?  Привык к ним?

Конечно, привязался.  Но ведь не отец же я им в конце концов, и не дети они мне, и я не люблю, когда про меня говорят, будто я им как отец родной или они мне – как дети.  Не дети и не отец!  У нас совсем другие отношения!

У нас отношения общественные, деловые: мы вместе взялись за работу, и нельзя, невозможно, стыдно ее оставлять, эту работу, до окончания ее.

Словом, я не бросил их, пока не выпустил.  Но с тех пор каждый раз, когда я беру новый класс, я слишком хорошо представляю себе, в какое дело я ввязываюсь.  Слишком хорошо понимаю, что если я хоть раз вошел в класс воспитателем, то выйти из него по своей воле я не смогу.

Это ведь точно, как в «Маленьком принце».  Приручил – и теперь ты в ответе...

Первого сентября я приду к моим – к моим! – четвероклассникам, к моим десятилетним ребятам, к моим завтрашним детям...

2.

Я знаю, что буду делать в первый день.

Я не стану рассказывать ребятам, как мы будем жить, какие у нас будут правила жизни, не стану «предъявлять им требования», как принято в педагогике.  Во-первых, потому, что они еще просто малы для того, чтобы думать о том, как они будут жить, – они только что из начальной школы и на первом уроке по привычке будут сидеть, аккуратно положив руку на руку и с любопытством осматривая все вокруг.  В IV класс детям так же интересно приходить, как и в первый: открывается другая, новая, взрослая школа – школа со многими учителями, с кабинетами, с новыми предметами и с новыми возможностями учиться и не учиться.

Я просто скажу ребятам о том, что я и сам буду чувствовать в этот день.

– Здравствуйте, – скажу я, – поздравляю вас!  У нас сегодня праздник – первое сентября!

И я устрою им праздник!

Нет, я не поведу их всем классом в кино или в зоопарк; не повезу их за город – это все будет потом.  Я прежде всего постараюсь, чтобы в этот день, первого сентября, состоялись все уроки до одного и чтобы каждый урок был настоящим уроком.  В конце концов им сегодня интересны именно уроки, а не гулянье – гулянье они видели и прежде.

В этот день они все скучают по своей первой учительнице, даже те, кто не очень-то любил ее.  На первой же перемене они, конечно, кинутся в свой бывший класс.  И чтобы это не выглядело так, что они бросили меня и убежали к другой, к своей учительнице, чтобы не было противопоставления той учительницы и нового учителя, чтобы не заставлять ребят делать выбор и даже сравнивать нас, я буду с ними, я сам поведу их на первой же перемене в их бывший класс, к их первой учительнице.

Но там же теперь первоклассники!  Хорошо, вот и повод, зачем мы идем туда: мы идем поздравить первоклашек.  Как старшие, как взрослые, как ученики средней школы.  А если поздравляешь кого-нибудь – будь добр и подарок преподнести, так заведено среди людей.

За несколько дней до начала занятий они придут на медосмотр, и я найду среди ребят несколько добровольцев, которые захотят посидеть со мной в нашем кабинете истории, и мы вместе придумаем и сделаем красивые праздничные значки для первоклашек, для своих ребят и, может быть, для всех учителей, если хватит у детей терпения.  А чтобы терпения хватило, чтобы всем было интересно, чтобы каждый мог поработать в свое удовольствие, даже те, кто совсем не умеет рисовать, я принесу им 15-копеечные папки из твердого полиэтилена, и мы вырежем из них трафаретки.  Сиди, печатай, как Гутенберг, и вырезай!

– А кто такой Гутенберг? – спросят обязательно.

Расскажу.  И расскажу про главный принцип всякого печатания, он очень прост: чтобы было аккуратно.  Ведь каждая эмблема кому-нибудь достанется, и, если она будет кривой или смазанной, у человека может испортиться настроение.

Ну а шарики для подарков первоклашкам я, на этот первый случай, куплю сам, не обеднею.

Речей произносить, вручая подарки, мы не будем, а просто споем вместе две-три песенки, которые знают и старшие, и младшие.

В этот день в школе будет много цветов.  Так уж принято теперь – первого сентября с букетом, и подороже.  Да мне и самому нравится идти первого сентября в школу с цветами – не из школы с цветами, как положено учителю, а в школу!  У меня ведь тоже праздник!  И ребята это увидят и почувствуют то, что бесполезно объяснять им словами: они не мне несут дорогие цветы и не учителям, а школе.

Ну а раз школе, то надо побеспокоиться о том, чтобы эти цветы долго стояли.  Нужны недорогие вазочки или банки, чтобы расставить цветы по всей школе, – это нетрудно сделать.  И когда я поведу ребят на экскурсию по знакомой им и все-таки новой для них школе, мы, конечно, подарим цветы и поварам в столовой, и нянечке в гардеробе, и медсестре.  А однажды, когда у меня были семиклассники, мы дарили первого сентября цветы продавцам соседнего магазина, мороженщику, работникам нашей районной библиотеки, фармацевтам в аптеке, чтобы в этот день все вокруг нас радовались празднику.

И чтобы ребята мои почувствовали радость дарить, устраивать праздник для других, чтобы они увидели: в праздники, как и всегда, надо работать душой, думать о веселье других людей.

А когда уроки закончатся, праздник будет продолжаться в семьях.  В первые годы я об этом не заботился, и получалось так: в одной семье торжественный обед, в другой – подарок ребенку, а в третьей – ничего, да еще накричат на мальчишку или накажут за порванную в первый же день рубашку.

Потом я стал заранее, до начала занятий, собирать родительские собрания и среди прочих дел говорить о празднике первого сентября.  Получилось лучше.  А потом я догадался делать совсем по-другому.  Я учил класс уже четвертый год, родителей своих ребят я знал хорошо, поэтому, не устраивая собраний, я вызвал несколько человек из тех, кто гостеприимнее, и мы договорились, что в пяти домах проведут общие праздники для пионерских звеньев.  Принять 7–8 детей не так уж трудно, тем более что главным должно быть не застолье, а рассказы детей о лете, игры и подготовка сюрпризов на следующий день.  А второго или третьего сентября, когда удобнее, мы устраивали общий сбор отряда, и каждое звено выступало со своим сюрпризом: небольшая сценка, драматизированная песня, сказка – все что угодно, все что родители вместе с ребятами смогли подготовить.

Вот так я и сделаю в наше первое Первое сентября в моем новом классе.  Для ребят будет праздник, а у меня тут дальний прицел: первая попытка устроить коллективное творческое дело – первое из сотни таких дел, которые предстоит выполнить ребятам, пока они кончат школу.

Я иногда думаю: какими мелочами я занимаюсь!  Пять лет пройдет, прежде чем догадаешься, что первого сентября надо устраивать праздник, и десять лет – пока придумаешь, как делать значки по трафареткам, чтобы всем была работа...  Со стороны посмотреть – чем занимается мужчина?  Мелочи, мелочи и мелочи.  Но ведь все твердят, что педагогическое дело состоит из мелочей.  Твердить твердят, а заниматься ими охотников мало.  Кажется, пустяки: будет дома праздник или не будет, праздник для одного или для всего звена, праздник для тебя или праздник, который ты сам устроил.  Пустяки?  А тут и проходит водораздел между воспитателями.  Когда я только начинал, я тоже говорил детям: «Сделайте эмблемы» (или еще что-нибудь в этом роде).  У них ничего не получалось, и я думал, что виноваты ребята – ребята мне плохие достались, ленивые и малоактивные.  Можно ведь и нарисовать эти эмблемы, а праздника не получится – мало их будет, и кривые какие-то.  Да чепуха, картонка...  Но ведь и про все в жизни можно сказать: чепуха, стоит ли стараться...  А я люблю старательных.  Раз делаешь, – значит, считаешь нужным, а если нужно, то как же не стараться?  Этого я не понимаю.  Один папаша сказал мне как-то на родительском собрании:

– Старательные – это посредственность, это люди, у которых нет искры.  И они компенсируют свой недостаток старательностью.

Я не стал с ним спорить, я только сказал ему:

– Не всегда, не всегда...

Я знаю, что мой долг – приучать детей к старательности, всех – и тех, что с искрой, и тех, что без искры...  Собственно говоря, в этом-то и смысл школы.

Нет, мои первые уроки воспитания будут содержать в себе и то, и другое, и третье, но они всегда будут еще и уроками старательности – никакой работы кое-как и впопыхах я допускать не должен, не имею права.  Позволить ребятам сделать какую-нибудь работу не старательно – с этого и начинается формализм, расхлябанность, начинается тот ненавистный мне школьный разврат, другого слова не подберу, когда школа не приучает ребят к работе, а внушает отвращение к ней.

На этот раз мне хорошо – я беру еще маленьких, можно сказать, неиспорченных.  Но ведь приходилось и больших брать, которым и праздника-то не устроишь, не верят они ни в какие школьные праздники, ухмыляются!

А ведь к ним тоже надо прийти в первый раз первого сентября и что-то сказать им, чем-то зацепить, и их тоже надо научить ценить все, что делается в школе, иначе они не будут ценить и того, что делается людьми в жизни.  А что придает цену любому делу?  Та самая искра таланта – и старательность, тщательность, мастерство.  Ребята, как и все люди, не терпят никакой халтуры, они умирают от нее!

И все они, даже самые трудные, даже в самых тяжелых классах, чувствуют, с чем ты к ним пришел, есть ли у тебя что-нибудь за душой.

Мне много раз приходилось являться в класс учителем-новичком, и я, кажется, испробовал все.  Пробовал произносить монологи, излагал свою программу.  Пробовал завязать диалог, расспрашивать ребят об их жизни.  Пробовал рассказывать им о себе, о том, почему я стал учителем, ребятам это всегда интересно, они вообще любят все личное.  И потом, в классе же всегда есть девочки...  Пробовал ничего не говорить – напускал на себя неприступный вид и прямо приступал к уроку.

Но лучше всего у меня получалось, когда я догадывался, что в этот день, первого сентября, надо привести к девятиклассникам недавних моих выпускников – Андрюшу Лаврентьева, Володю Волкова и Володю Цветкова.  Мы так и явились на первый мой урок бригадой из четырех человек.

– Не будьте дураками, парни, – сказал Андрюша Лаврентьев, – учитесь!  Два последних года в школе – самые главные.  Только в эти два года и понимаешь, что такое школа, и именно эти два года определяют жизнь.

– Нам очень хотелось побыстрее закончить школу, – сказал Володя Цветков, – а теперь мы вам завидуем...

Правда, Володя Волков поставил меня в неловкое положение, когда сказал примерно следующее:

– Николай Федорович нас часто ругал, нам казалось, что он ругает нас больше, чем мы этого заслуживаем.  Но вообще-то вы его не бойтесь, он не такой!

И было решено в первое же воскресенье вместе пойти в поход.

Выпускники мои пришли в точно назначенное время, а новеньких моих было человек восемь или девять, не больше.  Ну что ж, мы только начинали...

А вообще-то я не придаю слишком большого значения первому, так сказать, свиданию с ребятами и не слишком огорчаюсь, если что-то получается не так, как задумал.  Ведь что нужно ребятам-старшеклассникам в первый день?  О чем они говорят после уроков в первый день?  О новых учителях.  Они уже опытные, они знают, что вся их школьная жизнь зависит от учителей, и обсуждают их точно так же, как во всяком учреждении обсуждают нового начальника, пользуясь любой информацией и любым слухом: «Про него говорят, что он...»

И ничего страшного, если информация эта окажется ложной и даже невыгодной для меня – тем интереснее им будет дальше.  Мои отношения с ребятами тоже должны иметь свою драматургию, тоже должны развиваться.  У нас всё впереди.

Но вот чего я как огня боюсь – это составлять хоть какое-нибудь мнение о ребятах по первому своему впечатлению.

Я не стараюсь узнать их побыстрее!  Запомнил, как кого зовут, и этого пока достаточно.  Я знаю себя: когда складываются более или менее четкие представления о ребятах, мне труднее быть одинаково справедливым со всеми.  Я должен полюбить ребят прежде, чем я узнаю их до конца, – тогда мне легче будет примириться с их недостатками, меньше будет раздражения.

Нет, я не буду торопиться узнавать их, но я потороплюсь дать им возможность – каждому – проявить себя.  Ведь они сами так в этом нуждаются, ведь даже самые скрытые из них так хотят показать, какие они хорошие!

В плохом они проявятся без меня.  А я должен дать им возможность поскорее проявиться в хорошем.  Поэтому-то так и тяжелы первые месяцы – вовсе не оттого, что я не знаю ребят и они меня не знают, а потому, что мое присутствие, участие везде необходимо.  Я пока не буду заботиться об их самостоятельности, не буду говорить им: сами, сами, вы уже большие!  Я буду помогать им в чем только можно и, не стесняясь, заменять их где только можно – лишь бы у нас все получалось, лишь бы они почувствовали вкус победы и поверили в себя, и в меня тоже.  За кем идут люди в жизни?  За строгими?  За добрыми?  Умными?  Да нет же?  Они идут за теми, с кем получается дело.  Если дети видят, что этот учитель может их научить, они за ним пойдут, какой бы он ни был, и простят ему все его недостатки.

А самостоятельность – что ж, она обязательно придет в свое время, это я знаю по опыту.  И чем больше я буду сейчас помогать ребятам, чем лучше будут результаты любой нашей работы, тем тверже они будут стоять на ногах и верить в себя и в свои способности.

Мне все директора говорили, сколько их не менялось на моем веку:

– Да что вы с ними как нянька?  Оставьте их, они и сами могут убрать класс, без вас!

А я знаю: какие бы ни были хорошие ребята, весь первый год я буду всегда убирать класс вместе с ними.  По крайней мере год!

3.

Как это ни странно, самый забытый народ в школе – четвероклассники.

О начальной школе более или менее беспокоятся.  Есть методики, есть свой журнал, есть, наконец, учитель – специалист по начальному образованию.

Конечно, всех волнуют подростки – неуправляемы, в V класс, бывает, и не войдешь, а в VII уж и тем более.  Иногда кажется – хоть бы как-нибудь перетерпеть эти трудные три года – пятый, шестой, седьмой.  О подростках – целая литература, о подростках – статьи в газетах, совещания на высших уровнях, круглые столы и прочее.

Старшеклассники – в центре внимания школы, они – лицо школы, так сказать, ее фасад.  Им экзамены сдавать, они помощники во всем, их всех знают, и любого девятиклассника в учительской при желании можно обсуждать часами.

Четвероклассника не знает никто, кроме его первой учительницы, но она почти никогда не бывает среди учителей, да ей сейчас и не до выпускников, у нее первоклашки, она не может от них отойти и только изредка смотрит на то, как погибают ее бывшие.  «А ведь они были у меня такие хорошие!  – говорит она. – Что вы с ними сделали?»  Ни один учитель начальной школы никогда еще не был доволен новым воспитателем своих выпускников.

А учитель средней школы недоумевает: что же с ними делали три года?  Они же ничего не умеют!  Объяснение находится обычно самое простое: все дело в том, дескать, что прежде у них был один учитель, а теперь много.

Но я постепенно начинаю понимать, что на самом деле всё гораздо сложнее, и четвертые классы вырастают в моих глазах в узловую проблему всей средней школы.  Может быть, оттого, что сам я собираюсь поступать в IV класс, мне кажется сейчас, что и весь успех школьного обучения и воспитания зависит от работы в IV классе.  В каком-то отношении он даже важнее, чем начальная школа и старшие классы!

Все знают: с 11 лет, т. е. с пятого класса, ребята вступают в трудный возраст, становятся дерзкими, шумными – словом, «осторожно, подростки!»  И все эти сложности кажутся нам неизбежными: что поделать?  Природа!

В V классе с ребятами труднее, но еще можно договориться; в шестом еще труднее, но ничего, жить можно.  А в седьмом, когда им становится 13 – 14, т. е. когда они становятся подростками в их классическом, так сказать, виде, – вот в седьмом-то беда!  От седьмого и стонут учителя!  В седьмом обычно и происходит первое разделение ребят на тех, кто будет учиться всегда, может быть, всю жизнь и станет в конце концов культурным человеком, и на тех, кто, кое-как окончив восемь или даже десять классов, больше никогда учиться не станет.

Если представить себе переходный подростковый возраст как крутую дорогу от плоскогорий детства в пик юности, то видно: начинается восхождение довольно беззаботно и весело в V классе, когда мы скорее умиляемся забавным шалостям и дерзостям ребят, а заканчивается в седьмом, когда все устали, изнемогают и нет сил идти дальше...

А четвертый-то класс – это время сборов в дорогу, укладки снаряжения и выбора пути!  Готовились, тренировались и в первом, и во втором, и в третьем, но тогда до похода было далеко, а сейчас – вот он, завтра в путь, и нельзя терять ни минуты.

Мы обычно благодушествуем в V классе, нам кажется, что впереди много времени, мы заняты теми, кто уже в походе.  Восьмиклассникам – педсоветы, собрания, тревоги и заботы!  Все ими занимаются – до детской комнаты милиции включительно.  А четвероклассникам?  Отчитался классный руководитель на педсовете – ну и все, и хорошо, и ладно: приступим к другим, более важным делам.

К тому же мы все психологически не готовы работать с четвероклассниками, так же как и они сами не готовы еще учиться в средней школе.  Так уж принято: учитель средней школы – это учитель старшеклассников.  Да и то сказать: вчера он занимался с десятиклассниками, а сегодня – какие-то малыши, безответные и безответственные.

– Возьму четвертые, год передохну! – говорят в учительской.

И я так думал, когда впервые брал IV класс: отдохну!

Действительно, пришел – не класс, а собрание ангелов и херувимчиков.  Сидят, подтянутые, ручки сложенные.  Что ни попросишь – с удовольствием!  Все всё хотят делать, миллион предложений, от добровольцев не отбиться.  Попросишь книжку принести – завтра у всех на парте.  Исполнительны!  А как слушают?  Слово боятся пропустить.

Теперь-то я понимаю, что мне тогда достался просто-напросто дрессированный класс, и, естественно, вся эта внешняя позолота слетела вмиг.  Для ребят школы еще не было, у них был только один их учитель – и у них, и у родителей: учитель!  Но вот даже и родители перестали ходить в школу.  Школа та же, и дети те же, и родители те же – а не ходят!  Потому что во всей школе они знали только учителя их I или II «Б» Лидию Васильевну.  От нее все зависело, ее любовь надо было завоевать, ей подарки, ей старались продемонстрировать свою готовность служить и помогать.  На всё готовы: и класс вымыть, и полки сделать, и в театр детей сводить.  Лишь бы Лидия Васильевна хорошо относилась к моему ребенку.  А потом все это рушится в один день.

Нет, четвертый не для отдыха, и зря так уж сразу успокаиваются и родители, и учителя.

Теперь я знаю: IV класс должен быть самым напряженным годом для всех.  Если очень потрудиться в IV классе, то трудности перехода через подростковую пропасть можно смягчить и всех ребят до одного довести до цели.

Вдобавок ко всему мне придется сильно перестраиваться.  Мне придется говорить не тем языком, каким я говорил с десятиклассниками, и интонации должны быть другие, и темп речи другой.  И сколько времени пройдет, пока я опять вернусь в свою «малышовую» форму, стану учителем, пригодным для обучения и воспитания десятилетних ребят!

Придется снова привыкать к тому, что они на каждом шагу ябедничают, не дают друг другу списывать, все время виснут на тебе, складывают тебе на стол конфетки, плюшки, яблочки – угощают учителя!

И надо будет не попасться на удочку, когда тебе начнет казаться, будто перед тобой идеальные ученики – все считают, все решают, все читают, все делают уроки.  Потому что через два месяца с неизбежностью обнаружится, что далеко не все считают, решают и даже читают.  Так что будет казаться, будто они пришли в четвертый знающими и вдруг – разучились, стали незнайками и неумехами.

И действительно так будет, действительно кто-то из них не научится, а разучится поначалу, потому что у меня для них только урок – 45 минут, потом приходит другой учитель.  А в начальной школе учитель был хозяином всего времени и, если что-то не успел на одном уроке, заканчивал на втором, а вместо труда устраивал урок математики.  И он очень хорошо знал всех, знал, кого и когда спросить, кого проверить, а кому поверить.  Производительность его труда была гораздо выше, чем будет у меня.  И потом, я же никогда не смогу сосредоточиться на них так, как это делал учитель начальных классов – у меня, кроме моего IV «А» будет еще 11 классов, это участь историков.  И так у каждого из моих коллег.  Что же удивительного, что класс начнет разваливаться на глазах – в то самое предпоходное время, когда надо собираться и собираться!

Но это еще ничего, с этим справиться можно.  А вот что будет для меня, знаю, самым страшным, отчего я буду приходить в уныние, – скука...

Я хорошо помню, как мне было скучно работать в IV классе.  Это не для меня работа, не для моего темперамента!

То ли дело в восьмом или особенно в девятом.  Там трудно, там неимоверно трудно, там конфликт за конфликтом, так иногда кажется, что и не выживешь, что тебе из школы надо уходить; но уж если что-нибудь получилось – то получилось.  Там одним интересным делом, в одной острой ситуации, если довести ее до конца, даже одной пылкой речью можно добиться видимого результата.  Там иногда так удачно скажешь слово, что ребята запомнят его на всю жизнь.

А четвероклассники...  Да если бы Цицерон пришел к ним на воспитательный час, они старательно выслушали бы его, но ни единого слова не запомнили бы.

В старших классах я или вижу результат или по крайней мере могу надеяться на него.  В IV классе результата не жди.  Говоришь, говоришь, делаешь, делаешь, а ничего не меняется, и вся твоя работа – на потом, на потом, на потом, и никогда ты не знаешь, не можешь судить по результату, правильно ли ты поступил сейчас или неправильно, и нужна сумасшедшая уверенность в своем мастерстве, чтобы не растеряться, не заметаться, не начать суетиться.

Учитель – всегда терпение, нетерпеливым в школе трудно.  Учитель четвероклассников должен быть гением терпения.  Даже в I классе и то легче: там наглядно видно, как быстро обучаются дети.  Не умели читать – зачитали, как говорят профессионалы, не умели составлять задачки – научились.  А у моих даже и такого результата не увидишь: учатся и учатся.

Вот что самое трудное будет: эта видимая рутинность жизни, скука!  Но я помню, как говорил мне директор, когда я впервые взял IV класс и испытал жуткий приступ тоски:

– Не отчаивайся!  Все равно они будут другие, все равно они будут очень хорошие!  Я твоих ребят почему-то очень люблю!

Они и вправду стали хорошими, они и всегда становятся хорошими, при одном непременном условии: если мы не торопимся увидеть их хорошими.

Нет, нет, я неправ, на этот раз мне с ними скучно не будет, я теперь знаю цену каждой мелочи, я знаю, из чего что получается!

Мне нужно, чтобы мой четвертый не развалился за этот год, а собрался, чтобы в том подростковом походе слабые могли надеяться на помощь товарищей, чтобы они были вместе – друг с дружкой вместе и со мной вместе, чтобы я мог их вести и тогда, когда их начнет тянуть в сторону, чтобы я не потерял управление, когда управлять ими станет трудно, когда наш пароход пойдет через пороги подросткового возраста.

4.

Итак, мне нужно их собрать и дать им возможность проявиться – каждому в отдельности и всем вместе.  Да и у любого воспитателя такая задача, в какой бы класс он ни приходил.  Может быть, другим везло больше, но мне еще ни разу не приходилось принимать класс, в котором был бы крепкий, готовый коллектив, – мне всегда приходилось начинать с нуля или почти с нуля.  Не знаю, почему так.  Может быть, у меня особое представление о том, что такое детский коллектив.

Меня учили методике воспитательной работы в институте, а потом доучивали в школе, или, вернее, я сам доучивался, отчаянно экспериментируя на ребятах, как и все начинающие учителя, – другого выхода у меня не было.  И я, как и мои преподаватели в институте, был уверен, что вполне достаточно знать методику и иметь некоторый опыт, чтобы справляться с воспитательной работой в классе.  Но оказывается, я долгие годы не понимал главного.  Теперь-то я знаю эту простую, даже банальную истину: все лучшие человеческие качества сами собой развиваются там, где есть творческое отношение к жизни.  Коллектив, особенно детский, вообще не может существовать и не имеет права называться коллективом, если нет в нем постоянного совместного творчества детей.  В большой связке ключей педагога ключ «творчество» открывает почти все двери.  Обычные слова «создавать коллектив» для меня означают теперь только одно – учить детей совместному коллективному творчеству, потому что, когда они вместе думают, вместе изобретают и вместе работают, тогда только они и объединяются и научаются ценить друг друга.  Только тогда и устанавливаются между ними отношения и товарищеские, и принципиальные в то же время.  Тогда только и живут ребята в том душевном напряжении, в котором развиваются их способности.  Тогда только и чувствуют они себя хозяевами в коллективе – все чувствуют, а не одни лишь так называемые активисты.  И не будет преувеличением сказать, что почти вся методика воспитания сводится к методике развития коллективного творчества.

Педагогика буквально кричит сегодня о развитии творческих способностей человека.  Но самый эффективный, самый результативный способ развивать эти способности состоит в том, чтобы ребята заражались стремлением к творчеству друг от дружки, чтобы они были поставлены в такие условия, в которых они вынуждены работать творчески.

Вот и я должен создать такие условия в моем новом IV классе, больше ничего.  И если все 7 лет, оставшиеся до выпуска, мои ребята проведут в напряженной творческой жизни – не только на уроках, не только в решении задач по геометрии, в сочинениях и в ответах у доски, но и в самых обычных житейских обстоятельствах, – то они и будут такими, какими я хотел бы их видеть.

Слово это – «творчество» – заездили с изумительной быстротой.  Еще когда я учился в институте, о творчестве почти и не говорили, все больше – о дисциплине.  Теперь замечательное это слово не сходит со страниц педагогических книг, и только ленивые, кажется, не пишут о развитии творческих способностей на уроке математики, физики, географии, не говоря уж о рисовании.  От частого употребления слово это быстро приелось, затерлось и порой вызывает усмешку.

Но явление, но свойство, которое этим словом обозначается, никак не должно усмешки вызывать!

Перебираю в уме все важнейшие человеческие качества и вижу, что все они могут развиваться только в условиях коллективного детского творчества.

Мне, нам нужно, чтобы ребенок вырастал неравнодушным человеком?  Но только человек творческий действительно неравнодушен к жизни.

Мне, нам нужно, чтобы ребенок, вырастая, стремился изменить мир, был способен к революционному преобразованию его?  Мы должны воспитать его творческим человеком.  Недаром Ленин говорил о революционном творчестве масс.

Мне, нам нужно, чтобы дети были трудолюбивыми – но какое же трудолюбие, если нет творческого отношения к труду?

Словом, доказывать тут нечего.  Трудность только в одном: как сделать творческое отношение к жизни естественным отношением каждого из воспитанников, внутренней его необходимостью?

Сделать так, чтобы ребята вышли на субботник, я могу в два дня, да и без меня они выйдут, если на них кто-нибудь прикрикнет.  Подготовить монтаж для праздника, доклад или 10 докладов для сбора, нарисовать газету, устроить танцевальный вечер – все это довольно просто.  Дни и недели – и всё будет.

А для того чтобы научить ребят делать все это и еще тысячу других вещей творчески, – для этого нужен не один год, и нужно самому здорово помучиться.

Обычно говорят с важным видом: «Но прежде всего сам педагог должен быть творческим человеком!»  Конечно, должен.  Хотя я не очень люблю, когда об учителях говорят: должен быть такой, должен быть сякой, должен быть этакий.  Какой есть – такой есть.  И лучшая воспитательница, какую я только видел в своей жизни, всегда повторяла:

– Я сама человек нетворческий.  Но я умею сделать так, чтобы все вокруг творчески работали...

А что еще нужно?

Я не знаю, творческий я человек или нетворческий, меня это мало интересует, но я знаю, что я приду к ребятам и скажу:

– Давайте дежурить по школе каким-то особым образом, так, чтобы всем от нас была радость.  Давайте придумаем, как это сделать.

И я знаю – и тут уж я не ошибаюсь! – я знаю, что в ста случаях из ста они будут молчать, лениво переглядываться, скучать и ждать, когда я сам что-нибудь предложу.  Никто из них ничего дельного не придумает.  Так что сразу начнет казаться, что ни к какому творчеству они не способны, ни одной мысли у них в голове нет.

5.

Никто из них ничего дельного не придумает...  Я должен научить их думать, для этого я и поставлен им классным руководителем, и ни для чего больше.

Ну ладно – долгий разговор, дела на годы...  А начать – начну с чего-нибудь крайне простого, чтобы не говорить о творчестве и не призывать к творчеству, а показать им, что все на свете можно делать очень интересно, если...  Если сначала подумать.

Я приду к ним и скажу самые обычные слова, они не раз это слышали:

– Нам надо составить план работы.  У кого какие предложения?

И наверняка полкласса закричит:

– В кино!

– Пойдемте в кино!

– Культпоход в кино!

Они не знают половины слов русского языка, но уродливое слово «культпоход», в котором теперь даже и не слышится составляющее «культура», это слово они знают.  В первые годы я буквально из себя выходил, когда слышал «культпоход в кино», я набрасывался на ребят:

– Неужели вы больше ничего не можете придумать?   Неужели вы не способны ни на что другое?  У вас только кино в голове!

Но теперь я скажу спокойно:

– В кино?  Хорошо.  В кино так в кино.  Очень хорошо.  Кстати, я тоже люблю кино.  Но как мы пойдем в кино?

– То есть что это значит: «Как мы пойдем в кино?»  Кто не знает, как ходят в кино?  Покупают билеты и идут в кино!

– А я и сам не знаю, ребята, как мы пойдем в кино...  Я, – скажу я, – никогда заранее ничего не знаю, так я устроен...  Мне всегда нужно сначала подумать...  Кто поможет мне?

– В чем – поможет?!

– А вот в этом...  Кто поможет мне придумать, каким образом мы пойдем в кино?

Человека 3–4 добровольцев всегда найдутся, особенно в IV классе.  Да и в классе постарше тоже.  Я не скажу им: «Подумайте», я не скажу им даже: «Давайте подумаем вместе» – это будет враньем.  Не умеют они еще думать вместе!  Нет, я попрошу их именно о помощи: «Помогите мне придумать...»  Помогать – вот это они умеют.  И мы останемся вчетвером или впятером – так, чтобы никто не мешал, никто не выкрикивал и чтобы каждому действительно пришлось чуть-чуть напрячься, чтобы трудно было отмолчаться.

Если я говорю ребятам: «Давайте думать», я должен быть уверен в том, что думают, хотят думать действительно все.  Я не могу позволить, чтобы думало трое, а 30 просто сидели.  Лучше пусть гуляют в это время и гоняют по двору смятую консервную банку – это лучше!  Потому что сидеть и не думать, когда нужно думать,– этого допускать нельзя.

– Ну что ж, – скажу я ребятам, когда мы останемся одни, – вы знаете, кто мы сейчас с вами?

– Кто?

– Мы с вами – первый в истории нашего класса совет дела.  Нам нужно провести дело – сходить вместе в кино, а мы собрались на совет по этому случаю.  Мы – совет дела, и от того, как мы сейчас поработаем головами, будет зависеть, получат ли все ребята удовольствие, будет ли им интересно.  Вы знаете, – скажу я, – пока мы собирались и усаживались, я подумал...

И я расскажу им, что же я придумал на первый случай.  Мы должны пойти не в соседний привычный кинотеатр, а выбрать по газете самый интересный для всех фильм из тех, что идут сейчас в городе.  Для этого мы предложим список из трех-четырех фильмов и устроим голосование...

– Тайное?  Открытое?

– А как вы думаете?

– Потом, – скажу я, – мы заранее купим билеты.  Но как мы их распределим?  По звеньям?  По жребию, как попало?  Или кто с кем дружит?

– По жребию!  Возьмем шапку и по жребию!

– Тогда, может быть, – скажу я, – сделаем один билет счастливым?  Знаете, когда дома делают вареники, пельмени, то один из них счастливый, в него что-нибудь кладут?

Решим и про счастливый билет – что на нем написать, чтоб было смешно.

– А в самом кино?  Во-первых, в кино работают люди – есть билетерша, есть киномеханик, есть кассир, и администратор сидит за окошком!  Представляете?  Все к нему идут, хотят выпросить билетик или бесплатный пропуск, а мы ничего просить не будем – просто подарим ему цветочек!

– А если будет очередь?

– Ну, с цветочком-то нас пропустят...  С цветочком всюду пускают без очереди!

– А к киномеханику?  К киномеханику не пустят?!

– Ладно, – скажу я, – это я беру на себя.  Насчет киномеханика я договорюсь.  А вы что на себя возьмете?  Кто будет собирать деньги?  Выбирать фильмы?  Проводить голосование?  Покупать цветы?

– Ох, сколько дел!

– А вы что думали?  Думали, это так просто – пойти в кино?  Мы же не по одиночке идем, мы идем вместе, и мы сами вызвались отвечать за это наше общее дело.

Они наверняка пропустят мои слова мимо ушей – что ж!  Я буду повторять их все 7 лет, и в конце концов они их услышат.  А пока что – острый момент.  Вот сейчас мы вместе придумываем, и они возбуждены, и им все это в общем-то нравится, потому что рядом со мной сидят только четверо-пятеро, добровольцы.  Но ведь завтра всё, что мы придумали, надо будет делать!  И я знаю, что тот, кому поручено собрать деньги, завтра забудет их собрать или скажет мне: «Я им говорю-говорю, а они не несут», и те, кому поручено выбрать фильмы для обсуждения, выберут 5 самых неудачных или вообще отмахнутся: «А мы нигде газеты не нашли».

Вот где скука начнется!  Но ведь и на уроке ученики говорят, что они не сделали домашнего задания, потому что не было учебника, или не было света в квартире, или, оказывается, «Вы нам не задавали!»  На уроке-то все выглядит естественным и есть сто методов, с помощью которых учитель постепенно обучает работать.  Почему же в воспитательных делах я должен быть беспомощным и непредусмотрительным?

Хороший учитель не тот, кто дает задание, а потом исправляет ошибки.  Хороший учитель тот, кто знает заранее, какие ошибки сделают его ученики, и так ведет урок, что они их и не допускают, этих ошибок.  Вот он действительно учит – быстро и эффективно.

Поначалу я буду стараться никогда не ругать моих ребят за безделье и вообще ни за что не ругать: что бы они ни сделали дурного – я виноват, это я не предусмотрел и не предупредил возможность дурного, поступка.

Воспитание на 90 процентов состоит из предусмотрительности.  Говорят: знал бы, где упадешь, так соломки бы подстелил.  Я должен знать, где они могут упасть, в этом и состоит мое профессиональное мастерство, если оно у меня есть.

И я говорю своему первому совету дела:

– Нас будет почти сорок человек, и мы все сразу явимся к контролеру, и все захотят, конечно, пройти первыми, чтобы занять очередь в буфете.  Как быть?  Я не знаю еще вашего класса, может быть, вы очень воспитанные, но однажды я видел, как толпятся и чуть ли не дерутся ребята у входа в кино, хотя у каждого на руках свой билет,– это мне не понравилось, это было некрасиво.  И билетерша сразу начала нервничать, кричать и отталкивать напиравших, и настроение у всех было испорчено.  Как быть?

Молчат.  Не знают, как быть.  Кто-нибудь скажет:

– А мы парами строились всегда...

Ну да, они же из начальной школы, они привыкли парами, под строгим взглядом учительницы, под окрики: «Сережа! Тебе больше всех надо? Сережа, я кому сказала?»

Нет, парами мы в кино не пойдем, мы уже большие.  Но как быть?  Может, на каждом билетике написать карандашом номер, чтобы по очереди?  Или это скучно?  А может, написать букву так, чтобы сложилась по билетам смешная фраза из сорока букв?  И войти в кино, так сказать, целым предложением?  Поставим на билете и номер и букву.  Поиграем перед входом в кино, но войдем не толпясь.  И они не будут кричать, и, главное, я не буду на них кричать, не буду дергать их и останавливать.  А если нам придется поехать на трамвае?  Что будет в вагоне, где 40 десятилетних ребят?  Однажды я вез в цирк семиклассников.  Отчего-то они были очень возбуждены в этот день.  Что творилось в вагоне!  Они нарочно не держались за поручни и при каждой остановке с визгом валились друг на друга и на пассажиров.  Время было после рабочего дня, люди ехали уставшие, а тут – крик, гам, глупые шутки во весь голос.  Ну и пассажиры, конечно, не остались в долгу...

– Ребята, выходим, выходим, – сказал я, когда мы подъехали к цирку. – Билеты у всех есть?  Покажите.  Все достали билеты, я собрал их – доверчиво отдали.

– А теперь,–сказал я, – мы с вами едем домой. – И я порвал билеты и на глазах ребят бросил в урну.

Домой поехали молча.  И 5 родителей, которые были с нами, тоже молчали.

Но начинать с этого нельзя.  Да я бы и не хотел, чтобы такой случай повторился в моей жизни.  Что же делать?  Ладно, что-нибудь придумаю потом.  Пока что договоримся, что в трамвае мальчики покупают билеты девочкам, а в буфете угощают девочек конфетами.

А потом, когда все эти мелочи, которые так интересны детям, будут позади, я выложу самое главное.  Именно в таком порядке: сначала мелочи, потом главное.  Я знаю, что в этом возрасте мелочи ребятам интереснее всего, и когда начинаешь обсуждать с ними вечер сказок, то они не спрашивают, какая будет сказка и о чем она, а сразу кричат: «Я буду медведь? У меня есть маска!»  Костюмы для них важнее, чем представление.

Главное же мое предложение покажется им случайным, только что придуманным.  Они не поймут, какие последствия будут у этой истории.  Я предложу, чтобы после кино, на другой день, мы все собрались и устроили «разнобой» – что-то вроде привычного им КВН.  Разобьемся на 4 команды, и каждая команда будет задавать вопросы по фильму, чтобы ребята внимательнее смотрели картину и думали над ней.  Можно, конечно, просто устроить обсуждение, но это скучно, это трудно для ребят.  И что они могут сказать, просмотрев фильм?  То, что говорят всегда: понравился, не понравился.  «Особенно мне понравилось то, что...» – вот и весь репертуар выступлений.

Нет, я должен помочь им просмотреть фильм иначе, чем всегда, повнимательнее, чтобы они во время фильма были заняты фильмом, а не друг другом, как это часто бывает при коллективных посещениях кино или театра.  Недаром режиссеры так восстают против этих «культурных» походов: невыносимый зритель тот, кто не сам пришел в театр, кого привели строем!

Пусть каждая команда придумает по вопросу на такие темы: что-то о действующих лицах (в чем одеты, любимое выражение героя, причины его поступка, главная черта героя); что-то об актерах, занятых в фильме, и создателях его (и пусть таким образом ребята впервые в жизни заметят, что у фильма есть режиссер); и какой-нибудь вопрос из истории кино...

А разобьемся мы на эти команды заранее, завтра же.  И что самое важное для меня, всю работу по подготовке нашего дела распределим не по отдельным ребятам, а по командам.  И пусть каждая команда, в свою очередь, придумает, как свое поручение выполнить творчески.

Но и тут я их не оставлю.  Мне придется хоть 15 минут досидеть с каждой командой, и тем, кто будет, например, отвечать за билеты, подсказать, что можно устроить в классе билетную кассу, повесить вывеску и назначить часы работы.  А тем, кто будет отвечать за «разнобой», помочь составить жюри, придумать, чем наградить победителей и церемонию вручения призов.  А тем, кто будет покупать цветы для работников кинотеатра, подсказать, где и какие цветы лучше купить, и, кстати, может, к каждому букетику приложить открытку с добрыми словами или даже стихами, если найдется поэт.  И конечно, у каждой команды будет свой капитан, а может быть, и название, эмблема...  Вот, ребята, скажу я, когда все кончится, вот что значит ходить в кино!

Конечно, трудов много.  Но если получится хотя бы половина того, что придумано, ребята почувствуют: что-то в классе происходит!  Это чувство и есть мой первый педагогический, так сказать, доход.  Ребята будут в этот день – один только день! – в необычном состоянии, и каждое слово, которое они от меня услышат, будут воспринимать острее.  Одно дело – всюду и всегда вести себя хорошо, это придет еще нескоро.  Но сделать так, чтобы ребята хоть немножко были внутренне нацелены на хорошее поведение, чтобы они были в состоянии некоторого обостренного отношения к себе и к другим,– это, я думаю, получится.  Меньше всего слышат меня ребята, когда они в привычной колее, когда им все известно и они без меня знают, что делать и как себя вести.  А в непривычном состоянии они нуждаются в информации, т. е. во мне, воспитателе.  Не я навязываюсь им со своими воспитательными идеями и советами, а они ждут их от меня.

И это будет моим постоянным правилом на все 7 лет: всегда в классе должно происходить что-то важное для ребят, они всегда должны быть в некотором душевном напряжении, это напряжение постепенно должно стать их естественным, обычным человеческим состоянием – творческое напряжение.  Только не засыпать душой!  Всё, что угодно, только не засыпать!  И если это напряжение начнет спадать, то первыми будут тревожиться сами ребята.  Когда это случится, тогда и я почувствую, что чего-то добился, это будет первый маленький результат многолетней моей будущей работы.

Да что такого?  Берутся же люди плотину строить, а это 10 лет.  Берутся люди завод крупный возводить, а это 7–8 лет.  Берутся люди сад сажать, а он лишь через 10 лет по-настоящему плодоносить начнет, да еще заморозки, все погибло – и начинай сначала.  Что же мне-то бояться предстоящих долгих лет?

Сначала мы просто пойдем вместе в кино, а потом проведем скромный турнир, на котором половина вопросов будут глупыми, а половина ответов – нелепыми...  Но станут и мои ребята старше, и они будут собирать советы дела легко и непринужденно – просто собрались и подумали, и они будут устраивать настоящие кинофестивали, когда мы в какую-нибудь неделю посмотрим сразу 7 лучших фильмов, и они будут способны к серьезному диспуту.  Или подготовят доклады о творческом пути режиссера, или придумают что-нибудь такое, что мне и в голову сейчас прийти не может...  И тогда не надо будет волноваться о том, как они станут вести себя в трамвае.

6.

Но как бы интересно ни прошло первое наше дело, второе опять придется начинать с нуля – так же, как и третье, и четвертое...  Получилось ли первое дело хорошо, получилось ли оно плохо, второе начинать одинаково страшно, и так будет почти всегда.  Если было скучно, тяжело собрать ребят на следующую работу.  Если было весело, следующая работа может вызвать разочарование.

Зато при творческом методе никогда не знаешь скуки повторения.  Сами дела могут и повторяться, но никогда не повторяется подготовка к ним – неожиданности, которые преподносят тебе ребята, бесконечны.

Ну ладно, допустим, в кино мои будущие ребятишки сходят молодцами – всё сделали, в трамвае проехали чинно, цветочки купили и преподнесли...  Молодцы, молодцы.  Но посмотрим теперь, каковы они в более сложном деле.

Я им так и скажу:

– А теперь попробуем испытать себя в каком-нибудь серьезном деле...

Серьезном?  Но каком же?  Ах, если бы пожар...  Все бросились бы тушить.  Но пожара нет, и не нужен нам пожар.

– А серьезное дело, – скажу я ребятам, – это такое дело, от которого кому-то на свете станет хорошо, какое-то дело не для себя, а для людей.  И мы можем сразу и навсегда договориться: именно такие и только такие дела мы будем впредь называть серьезными.

Чтобы не ставить их в неудобное положение и не вытаскивать из них ответы клещами, я сам предложу:

– Давайте сделаем генеральную уборку в вашем бывшем классе, где теперь первый «А»...

Заранее вижу разочарованные лица: уборка!  Да еще уборка класса!

Сначала попробую подействовать на сознание:

– Прошло уже почти две недели, а первоклашкам убирать свой класс трудно.  Вы знаете, сколько весит даже самая легкая парта?  А поднимите-ка стул, на котором вы сидите?  Нет, не так, одной рукой!

Мне очень важно, что мы будем убирать не свой класс, а чужой.  Я никогда не стану обращаться к ребятам с аргументами типа: «Уберем наш класс, и нам же будет лучше...», «Проведем поскорее собрание и быстрее пойдем домой»...

– Мы будем убирать чужой класс за «спасибо»?

– Нет, – скажу я ребятам, – мы придем под вечер, часов в пять, уберем его, и можете быть уверены: даже если мы наведем стерильную чистоту, никто из первоклашек этого не заметит – и вы были такие же.

– А учительница?

– Учительница, конечно, ахнет, но откуда она узнает, что это мы?  Неужели кто-нибудь в нашем классе проговорится?

Людей, способных выдать тайну, в моем будущем классе, конечно, не найдется.  Кстати, что такое «стерильная» чистота?  Я объясню ребятам это слово, а потом:

– Еще раз переверните стул.  Видите, на ножках колпачки из полиэтилена...  На них – видите? – пыль лохмотьями.  Это не потому, что мы плохо убираем, пыль набирается каждые два дня.  Надо взять мокрую тряпку и пыль эту снять...  Иначе, если на чистый пол поставить такой грязный стул, то действительно никто и не заметит, что мы убирали.  А пол линолеумный...

Но это ребята и без меня знают: линолеумный пол надо оттирать квадрат за квадратом, стирать черные полосы от каблуков кто чем может – бритвой, ножичком, стеклышком, пастой, наждачной бумагой...  И кто только изобрел это – покрывать полы в школе линолеумом!  Чиркнул каблуком – черная полоса.

– Работа, – скажу я, – чрезвычайно трудная, и если все сделать тщательно, то нужно часа два.  Но мы должны совершить подвиг, мы должны поставить мировой рекорд уборки: вымыть класс, натереть пол мастикой и расставить парты и стулья всего за час!

– А кто будет принимать работу?

– Я.  И если она будет отличной, то я поставлю в углу знак качества, у меня уже и трафарет готов, вот он...

Словом, я постараюсь убедить их приняться за работу и обязательно проведу голосование: кто за?  Все ли принимают предложение?

Скорее всего, предложение будет принято – все-таки четвероклассники...  А если получится, что проголосуют против?

Тогда мы не будем убирать I класс, мы придумаем что-нибудь другое!  Какое-нибудь другое дело для людей, и незаметно для себя ребята, даже и отказавшиеся от уборки класса, примут как несомненный сам принцип – принцип работы для людей,

Итак, мы будем убирать – все за это проголосовали, мы постараемся убрать тщательно...

Но есть на свете правило: «Всё – творчески, иначе зачем?»  На первый взгляд это «зачем» звучит дерзко: ведь можно придумать и другие, более важные объяснения, для чего люди работают.  Но если вдуматься, то почти всегда увидишь: когда работа сделана не творчески, она никому не нужна...  Нет: всё – творчески, иначе зачем?

И у нас уже есть маленький опыт совета дела, у нас в классе «советская власть», как пошутил однажды Вадик Кириенко, главный острослов в моем прошлом X классе.

Опять я предложу:

– Кто хочет в совет дела?

Вероятнее всего, на этот раз в добровольцах окажутся другие, потому что другое по характеру дело.  В этом-то и прелесть советов: они не окаменевают, не устанавливаются раз и навсегда, в них гораздо меньше опасности формального подхода к заданию...  И это единственный путь – другого я не знаю – постепенно научить всех ребят обдумывать предстоящую работу, т. е. относиться к ней в какой-то, пусть небольшой, степени творчески.  Самый неэффективный способ обучать детей думать – это говорить им: «Думайте, ну думайте же! Ну что, я за вас должен думать?» – хотя многим этот способ кажется единственно верным.  Действительно, вроде бы педагог и не должен думать за детей.

А по-моему, мысль развивается только в присутствии человека, который думает на наших глазах.  Что получают ребята на совете дела?  Ситуацию, в которой думать необходимо, и пример человека, который думает и на их глазах находит удовлетворяющие всех решения.  Вот я и буду на первых порах служить им таким примером, если мне настолько не повезет, что в классе не окажется ни одного мыслящего ребенка.  Необходимость думать и пример думающего!  Я должен играть роль зажигания, я должен искру давать, не заботясь о том, кто и что придумал на самом деле, кто нашел выход.  Здесь результат важнее, чем автор.  Если у нас постоянно будут приличные результаты, то постепенно ребята увидят, как это выгодно – посидеть и подумать, прежде чем взяться за работу, и это станет у них привычкой и потребностью – собраться и подумать.  Вот и хорошо!  Это то, что мне нужно: чтобы совместное размышление над предстоящей работой стало привычным делом.

А кроме того, даже если они сами ничего придумать не могут – они же принимают или отвергают мои предложения, т. е. опять-таки думают.  Это видно хотя бы потому, как быстро устают они от напряжения мысли: 20 минут – самое большее, а потом их как бы и нет со мной – утомились...

К тому же детям все равно будет казаться, что всё придумали они сами.  И это ощущение дороже всего.  Нет, я не играю с ними, не навожу их на ответ, заранее зная его, как это делает учитель математики, предлагая детям задачу.  Это слишком серьезный процесс, чтобы играть или прикидываться.  Если я не знаю ответа, я молчу, думаю и с такой же решительностью отвергаю их неудачные предложения, с какой они отвергают мои.  Если у меня есть в запасе удачный ответ, я тут же его и выдаю, не пытаясь изобразить глубокомысленные поиски.  Это очень тонкое дело!  Если потороплюсь с ответом, я могу заглушить ребячью мысль, которая, может быть, родилась бы в следующую секунду.  Если же начну вытягивать ответ из ребят, а потом наконец выдам свой ответ, то тем самым я невольно подчеркну, что они – неспособные, а я – молодец.  Нет, они даже и заметить не должны, в какую секунду родилось верное предложение, из какого угла оно прозвучало.  У детей должна быть уверенность: если мы собрались вместе, мы обязательно придумаем что-то интересное, что ответ есть.  А если мы ничего примечательного не придумали, значит, мы просто поленились и имеем все основания быть недовольными собой и своей умственной работой.  Значит, надо собраться еще раз или два, иначе нечестно, совесть будет мучить.

Конечно, все это можно делать куда более экономным способом, и коллеги мои часто говорят мне:

– Ну что ты с ними сидишь и сидишь?  Возьми трех-четырех дельных ребятишек, всё сделай с ними, и получится то же самое и, может быть, даже лучше!

Да и по теории педагогической так вроде бы и выходит: считается, что если я собираюсь создать коллектив, то я должен в первую голову вырастить актив – работать именно с этими тремя – пятью ребятами, и пусть они потом, когда я выращу их, будут работать со всеми остальными.  Как хорошо!

Хорошо – на бумаге.  А на деле сразу появится противопоставление активных и пассивных; на деле сразу обнаружатся ребята, которые будут рассуждать примерно так: «Есть активисты, пусть они и думают, пусть они и работают».  И затем: мне, профессионалу, стоит огромных трудов вовлечь в работу пассивных ребят.  Почему же считают, что это по плечу ребенку-активисту?

Нет, я буду сидеть с ними на советах дела, потрачу время, потрачусь силами – и так я обеспечу себе относительно легкую жизнь в старших классах, когда у меня не будет пассива, когда все ребята научатся думать и когда у меня вырастет действительно крепкий и уверенный в своих силах актив, которому очень нетрудно управлять классом, и никто никогда не произнесет заветную фразу активистов: «В нашем классе ничего не сделаешь».  Этот мой актив вырастет естественно и безболезненно из советов дела и общей нашей работы.  Вырастет – не выделится...  Выделять актив и выдвигать в активисты мне не придется никогда.

И уже к VII классу, когда меня спросят перед сбором: «Кто у вас будет председателем совета отряда?», я отвечу: «Не знаю, кого ребята выберут».  И мне действительно неважно, кого выберут.  Кого выберут, с тем я и буду работать, тот и должен справиться.

Так что в IV классе я не стану жалеть времени на советы дела, чтобы всех ребят втянуть в работу.  Не втягивать всех и, разумеется, не принуждать, а так придумать дело, так его организовать, чтобы у всех появилась необходимость работать.  Не я заставляю ребят работать!  И не активисты!  Просто – необходимость.  Но я должен эту необходимость создать.

Так как же будет выглядеть наша тайная генеральная уборка I «А» класса?  Начнем мы, конечно, не с уборки.  Убирать помещения мои дети не умеют, и потому уборка не доставит им удовольствия.  Удовольствие доставляет лишь тот труд, в котором ты хоть немножко профессионал, только та работа, которая у тебя получается.  А иначе работать противно, особенно гордому человеку.  Значит, мы сначала проведем краткосрочные курсы уборщиков!

Тут уж мне придется показать свое мастерство.  Иногда мне кажется, что единственное, что я умею, – это убирать школьные помещения!  Я покажу им, как пронести ведро с водой, чтобы не облить всю школу, и как надо выбирать тряпку для мытья полов; как отжимать ее двумя-тремя движениями – и почти досуха; как пользоваться шваброй и как – веником; я расскажу им, в какой момент уборки лучше вытирать пыль и как сделать, чтобы она не поднималась в воздух.  Специально для девочек я покажу, какими должны быть движения во время уборки и как держать осанку – трудящийся человек всегда должен выглядеть красиво!  Я открою им личные свои секреты протирки стекол до блеска – так, чтобы стекол было почти и не видно; покажу, как удобнее мыть стены, чтобы не испортить их и чтобы вода не лилась за рукава.

Я уверен, меня будут слушать внимательно.  И когда я устрою летучий конкурс «Ну-ка, отожми», от желающих взяться за половую тряпку не будет отбоя, причем в очереди будут почти одни мальчики.

Класс для уборки мы, конечно, разделим по бригадам, которые теперь наверняка составятся по-другому, не так, как было, когда мы ходили в кино.  И это очень хорошо – пусть у каждого ребенка будет больше товарищеских связей.

А вот соревнования между бригадами мы устраивать не будем, хотя, кажется, сам бог велел соревноваться в этом случае.  Я противник детского соревнования в труде!  Я считаю, что соревноваться в труде могут люди с очень высокоразвитым сознанием, взрослые, зрелые люди.  Для детей труд не должен иметь никакого другого стимула, кроме удовольствия от высокого качества работы и ее полезности для людей.  И даже когда ребята постарше получают деньги за работу – против чего я отнюдь не возражаю,– я всегда стараюсь сделать так, чтобы деньги были для них вторым или третьим стимулом, а не первым.  Приятно за свою хорошую работу еще и деньги получить, но именно «еще и».

Я сам, конечно, приду в рабочей одежде.  Не для того, чтобы помогать моим бригадам уборщиков.  А потому, что знаю: ни одна из них не доведет дела до конца!  Но я не буду их за это ругать, не буду произносить речей о том, как из малого складывается великое, – это они потом сами поймут.  В конце концов они же добровольцы, они никому ничем не обязаны.  И настроение ребят мне дороже отвлеченной педагогической мысли о том, что надо доводить работу до конца.  Однако уборка действительно должна быть закончена, иначе сами ребята не получат удовольствия от нее.

Выход один: нарушая все педагогические правила, я быстренько протру пыль там, где они ее оставили, подотру лужи, вымою тряпки и поставлю ведра на место.  Прости меня, суровая педагогика, но, когда художник учит рисовать начинающего, разве он не прикасается кистью к его работе?  Не наводит последние штрихи?  А я буду всегда стараться, чтобы мои дети во всяком деле чувствовали себя художниками; художническая этика и будет нашей трудовой этикой.

Когда генеральная уборка будет закончена, класс доведут до блеска, так что в нем дышать легче станет, и когда я торжественно поставлю в углу знак качества – вот в эту минуту, разогнувшись, я и прокляну себя.  Я знаю, что так будет!  Сейчас бы домой – дел много, к урокам надо готовиться, да и устану я к этому времени: к середине сентября как раз приходит первая, самая тяжелая усталость, усталость оттого, что еще не втянулся в работу.  Домой!  Но ведь придуман был на совете дела бал уборщиц и уборщиков...  Ах, как это соблазнительно – махнуть рукой на все, найти какую-нибудь причину и сказать ребятам: ладно, не будем сегодня бал устраивать, в другой раз!  Они не обидятся, и вообще ничего страшного...  Но – нельзя.  Вот этого мне делать никогда нельзя.  Я весьма снисходительно смотрю на то, что ребята не заканчивают работу, но себе я этого позволить не могу.  Всё, что придумал совет дела, всё, за что голосовали, должно быть сделано во что бы то ни стало, наперекор всем обстоятельствам.  Потому что чаще всего, когда доходит до дела, то как хочется провести его по сокращенной программе, побыстрее, попроще.  «Ему чего-нибудь попроще...» – обычный педагогический девиз.

Но в этом и особенность творческого подхода к работе – он принципиально не совместим с желанием сделать «попроще».  Наоборот – побогаче, поветвистее, что ли.  Наша работа должна быть украшена, в ней должны быть какие-то необязательности – именно от них в последнюю минуту всегда хочется отказаться, но именно они и делают работу праздником, именно они и дают педагогический доход.  Конечно, доход – по сравнению с расходом сил – до смешного незначителен.  Но что поделать?  КПД педагога даже меньше, чем у паровоза...

Нет, я вздохну, соберусь с духом, найду в себе силы для улыбки, и мы проведем наш бал уборщиц, бал Золушек...

У меня был директор, который говорил мне:

– Николай Федорович, нельзя ли сделать так, чтобы все было, но чтобы ничего не делать?  К сожалению, я так не умею, хотя всегда несколько завидовал умельцам такого рода, я их немало встречал в жизни: ничего не делают, а не придерешься.  Вроде всё есть, что положено...

И все-таки мы сделаем наш бал попроще.  Костюмов, конечно, не будет, но какие-то детали...  Девочек мы разделим на две команды – на Принцесс и Золушек, мальчиков разделим на Принцев и Трубочистов.  Разделимся самым простым способом – посчитаемся, как считаются дети во дворе, когда начинают играть в казаки-разбойники:

– Матки-матки, чей вопрос: роза или ромашка?

– Матки-матки, чьи заплатки: лягушка или жаба?

– Маша или крокодил?

Нет, теперь не такие вопроса задают.  Теперь даже восьмилетние:

– «Чайка» или «Мерседес»?

– «Мерседес»!

И у нас начнутся веселые соревнования между Принцессами в бумажных коронах и Золушками в передничках, между Принцами с гофрированными бумажными воротниками и Трубочистами в черных цилиндрах.  Кстати, ребята увидят, как можно сделать шикарный цилиндр за 15 минут – не надо приклеивать донышка сверху.

А на следующий день...  На следующий день я даже и вспоминать не позволю, как мы вчера работали.  И чуть только кто-нибудь начнет про вчерашнее, я палец к губам:

– Тс-с!  Тайна!

7.

Теперь, наконец, можно вести ребят в первый поход – да и пора, потому что уже конец сентября, последние теплые дни.  Я знаю, многие начинают с похода, и мне хотелось бы скорее в поход, но...  Чем старше я становлюсь, тем больше боюсь за ребят – просто за жизнь их боюсь, и незнакомых мне детей я не решусь повести в поход.

Однажды я так сделал – взял VIII класс, и в первую же субботу:

– Пойдемте в поход!

Я тогда, как и все, думал, что поход это самое легкое – ничего придумывать не надо, ребятам и так интересно.  Собрались и пошли...

Но если бы я знал, что из этого похода получится!  Если бы я только мог предположить, каких ребят я веду в поход!  Достаточно сказать, что на 15 детских рюкзаков позже обнаружилось 12 бутылок водки и вина – и детишки мои были крайне удивлены тем, что у меня с собой водки не было.  Они даже косились на меня, как будто мы собрались вскладчину на вечеринку, а я решил за чужой счет проехаться...  Но мне и в голову не могло прийти, что они могут взять с собой такое количество спиртного, и я понял, что происходит, слишком поздно – когда обнаружил в одной из палаток настолько пьяного мальчишку, что он чуть не умер, и мне пришлось среди ночи бежать в поселок и вызывать «скорую помощь».  Врач мне объяснил потом, что мальчишка и в самом деле был на волосок от гибели – у него не опьянение было, а отравление алкоголем, ведь ему всего 14 лет...

Конечно, с моими четвероклассниками этого не случится, но там другие трудности будут, и лучше сначала присмотреться к ребятам, понять, насколько они управляемы, когда все вместе.  Потому что поход-то у нас будет, конечно, настоящий, с ночевкой, а лишь очень немногие из них ночевали в лесу в палатке, и мне придется еще выдержать бой с родителями, чтобы отпустили ребят.

– Ой, они замерзнут!  Мой такой слабенький, он в детстве воспаление легких перенес!

– Ой, что вы, а если хулиганы?

– А автобус вы обеспечиваете?  Что?!  Пеш-ком?!

– А можно я с вами пойду и буду им готовить?

Мне придется долго и спокойно уговаривать родителей, улыбаться и шутить, а самого колотить будет.  Отчего вы, товарищи родители, о другом не думаете?  Вашему мальчику уже 10 лет, а он еще не может побеспокоиться о себе, одеться потеплее, когда холодно, и я вынужден буду каждому по сто раз говорить: «Надень сапоги, у тебя ноги промокли!»  Вашей дочке уже 10 лет, а она, когда готовит чай, бросает заварку в холодную воду, и если ей поручить сварить манную кашу, то она начнет промывать крупу...

Но курсов походного ликбеза я на этот раз проводить не стану, ребятам придется всему учиться в пути.  Единственное, чему я их заранее научу, – укладывать рюкзак и ставить палатку.  Может случиться, что, когда мы придем на привал, будет проливной дождь, и если никто, кроме меня, не может поставить палатки – пропали.

Вроде бы понятно, чем будет заниматься предпоходный совет дела.  Он у нас будет называться на этот раз штабом похода, и всю подготовку мы начнем с выбора командира похода.  Я вообще буду стараться, чтобы у меня было больше калифов на час – начальников, избранных или назначенных только на одно дело: на неделю, на день или действительно на час, чтобы время командования кончилось прежде, чем станет окончательно ясно, что ни к какому командованию ребенок этот не способен.  Неважно, пусть чувствует себя способным организатором, тогда у него появится хоть какой-нибудь шанс впоследствии действительно стать организатором.  Мы будем выбирать начальников бесконечно, при всякой возможности.

Совету дела придется предусмотреть тысячу мелочей – это, наверно, будет первый более или менее активный совет.  Но ведь не просто в туристский поход мы идем!  Не только туристские у нас задачи!

«Всё – творчески, иначе зачем?»

В чем будет состоять главная, творческая, часть нашего похода?

Можно придумать великое множество всяких игр, забав и занятий.  Мне надо всё обдумать так, чтобы легче решались главные задачи похода, чтобы все получили от похода удовольствие, несмотря на то что туристы мы пока что неважные.

Что будет самым трудным в походе?

Хотя мы часто говорим, что надо заботиться о товарище, ребята заботиться друг о друге наверняка не умеют.  Для них помочь товарищу – это значит дать ему списать домашнюю работу, и не больше.  Ну, может быть, отнести уроки домой, когда товарищ заболевает.  А в походе им впервые предстоит сделать открытие, что почти каждый нуждается в помощи, и я должен заставить их сделать это открытие, иначе они весь поход будут переругиваться, и сваливать работу друг на дружку, и бегать ко мне жаловаться: «А Киреенко ничего не делает, только всем мешает!»

Затем, когда мы окажемся в лесу, да еще с топориками, ножами и фонариками, ребятишки мои как будто озвереют.  Кинуть топор в дерево, сломать ветку, поджечь кору...  Кажется, с ними никогда не говорили о любви к природе, хотя на самом деле им твердят об этом непрестанно и уже изучают они «Природоведение».  Попали в лес – и всё в один миг забыто.

У нас поход не туристский.  У туриста цель – пройти, дойти, осмотреть, не потерять снаряжение и получить соответствующий спортивный значок.  Для туриста поход – спорт.

У меня же цели другие.  Мы пройдем ровно столько, чтобы ребята устали, но не больше.  И вероятнее всего, на первый раз мы не пойдем осматривать какие-нибудь достопримечательности родного края.  У нас другая цель, и нужно, чтобы именно эта, другая цель и была в центре внимания ребят, чтобы она и для них была целью, даже если они этого не поймут.  У нас нет на этот раз ни исторических, ни биологических, ни географических, ни гидрографических задач – у нас задача помощи товарищу и сохранения природы.

Когда мы убирали класс, то мы не устраивали соревнования; а в походе мы будем соревноваться на каждом шагу, потому что в походе промедление иногда очень опасно.  Поставили палатку – получили право поднять свой вымпел на отрядном флагштоке.  Чей вымпел поднимется первым?  Вымпел той команды, где работали дружнее, где не поленились до похода лишний раз поставить палатку во дворе школы.

Пошли за хворостом – неважно, кто больше принес, а важно – какая команда лучше постаралась.

А если пойдет проливной дождь, то будем соревноваться, в какой палатке веселее, и на этой палатке прикрепим клеенчатый знак «Непромокающие».

И с первой минуты похода до последней будет идти соревнование на «мандат надежности».

– В походе, – скажу я, – как и в жизни вообще, надо быть бдительными, надо быть очень бдительными людьми!

– А что – враги кругом?

– Нет, не враги, а друзья.  В походе, как и в жизни, ребята, человеку всё можно.  Решительно всё!  Но он должен постоянно оглядываться: не затрудняет ли он кого-нибудь?  Он должен быть бдительным в этом отношении!

– В походе всё можно?

– Всё.

– И не спать ночью?

– И не спать ночью, если тебе не хочется спать или ты не умеешь еще засыпать в палатке, где холодно и жестко.  Можно и не спать, а сидеть у костра.  Но надо оглядеться: кругом спят, не разбудить бы.  Можно идти куда угодно, но надо оглядеться: не станут ли волноваться за тебя?  Не придется ли другим отложить все дела и искать тебя по лесу?  И наконец, – скажу я насмешливо, – можно взять с собой апельсин и съесть его украдкой – можно!  Никому из ребят от этого вреда не будет.  Но я не думаю, чтобы в нашем классе нашлись такие люди...

И мы всем классом проголосуем за два твердых наших, походных закона: закон человека и закон леса.  Ведь поход, скажу я ребятам, – это взаимодействие человека с лесом.  Лес очень много дает нам, а мы ничего ему дать не можем, мы ничем не можем его отблагодарить, разве что очистить от мусора какой-то небольшой участок.  Отблагодарить не можем, но не имеем права быть неблагодарными, вредить лесу.  Итак, закон человека: будь бдительным, помни, что кругом товарищи, торопись на помощь!  И закон леса: помни, что лес беспомощен перед человеком.  Помни, скажу я еще раз, что этот огромный старый лес беспомощен даже перед десятилетним мальчиком с топором или, еще хуже, со спичками в руках.  Береги лес!

А что же мы будем делать с нарушителями наших законов?

А ничего.  У нас не будет нарушителей.  Потому что мы сосредоточимся не на тех, кто законы эти нарушает, а на тех, кто соблюдает их строже других, – им мы и выдадим в конце похода шикарно разрисованные картонные, в аккуратной целлофановой обертке, на шнурке, как будто это пропуск на Олимпиаду, «мандаты надежности».  Мы приготовим таких мандатов немного, не больше трех – пяти штук, и постановим, что человек с таким мандатом имеет право в течение года, день в день, участвовать в любом походе, в любом отрядном деле, в любой экскурсии, что бы с ним ни случилось и как бы он ни провинился за этот год, потому что это надежный человек.  Он проявил себя в нашем первом, самом трудном в жизни походе.

Тут я, конечно, размечтаюсь и скажу ребятам:

– Вот бы хорошо, если бы к концу десятого класса каждый из вас хоть по разу получил такой «мандат надежности», – я лично больше ничего не хочу.

Но это, конечно, только для десятилетних игра – потом никакие мандаты будут не нужны.

А чтобы новый для ребят закон леса был понятен, мы с утра второго дня проведем большую игру.  Я попрошу пойти с нами в поход троих ребят из прежнего моего выпуска или родителей.  И один из них будет ужасный Лесогуб – погубитель леса, другой – Водомут, загрязнитель лесных ручьев, а третий Шумовик – злодей, нарушающий лесную тишину, отчего, естественно, страдают лесные птицы с их тонким музыкальным слухом: Шумовик ходит по лесу с транзистором!

Вот этих-то трех злодеев отряд, разбившись на три команды, должен будет выследить по ужасным их следам, изловить, но не наказать, не убить – в лесу нельзя убивать ничто живое!  Каждого из злодеев надо обучить правилам поведения в лесу, а в заключение игры особая комиссия будет принимать у них экзамены на правила поведения в лесу.  И если ребята станут подсказывать своим злодеям ответы – ну что ж, пусть подсказывают хоть хором...

Без взрослых в походе мне не обойтись – они должны будут взять на себя большую часть физической работы, тяжелой для десятилетних мальчиков и девочек.  Еще и еще раз: я не тороплюсь увидеть своих детей самостоятельными, я буду стараться где только можно снимать с них трудности, особенно трудности физические, непосильные.  Зато уже в IV классе, пока другие ходят лишь в однодневные походы, мы пойдем с ночевкой, а весной – и с двумя; зато у моих ребят останутся силы на творческие дела, на игры, на то, чтобы побегать по лесу, чтобы они почувствовали: всё можно – это не просто слова.  Действительно в походе – вольница, не зря все так любят поход!

Мы снимем с ребят часть работы, чтобы не пришлось понукать их, уговаривать, стыдить и заставлять, чтобы они отдохнули душой.  Да ведь и я должен соблюдать закон леса: в лесу кричать нельзя даже на детей!

8.

И этот закон леса – не кричать на детей – я буду неукоснительно соблюдать и в классе.

Я не знаю педагога, который не мог бы рассказать о себе истории, подобной той, что рассказывал Макаренко, – о том, как он ударил воспитанника, или той, о которой рассказывал Корчак, – как он тащит ребенка из спальни, а тот упирается, хватается за кровать.  А Песталоцци вообще считал пощечину нормальной реакцией разгневанного педагога.  Ударить ребенка мне не приходилось, судьба была ко мне милостива; но было, когда я работал вожатым в лагере, – было, что я схватил мальчишку и тряс его изо всех сил, так, что и теперь помню его глаза, полные ужаса.  Обычно говорят: ничего, он уже, наверное, и забыл это.

Не забыл.  Я твердо знаю: ни один ребенок никогда не забудет, если его ударить, оскорбить, сильно – до испуга – накричать на него или просто сделать ему несправедливое замечание.

И вот об этом-то я тоже стараюсь все время помнить: что он не забудет.  Когда я только начинал, все мои ученики были для меня временными в моей жизни: поучились – ушли.  А теперь я вижу, что временных учеников нет: каждый остается со мной навсегда.  Передо мной десятилетний мальчик, но ведь будет ему и двадцать, и тридцать, и сорок – и он всегда будет помнить мою несправедливость.  Не потому, что он такой злопамятный, нет, он добрый и у нас будут с ним добрые отношения, но я твердо должен знать: он будет помнить.  И это знание помогает мне удерживаться даже в очень трудных случаях.

Одна из самых распространенных педагогических ошибок: оттого, что дети часто не отвечают на нашу грубость ничем – ни ответной грубостью, ни заметным улучшением поведения, ни даже мимикой, нам, и лучшим из нас, кажется, будто дети бесчувственны: «С детей как с гуся вода!»  Так из чего же волноваться?  Подумаешь, накричал!  Подумаешь, шлепнул!  А разве мама не кричит на него?  Разве отец его не колотит?  Дети беззащитны перед нами, и мы распускаемся все больше и больше.

Но и мы, педагоги, бываем беззащитны перед детьми, особенно те из нас, которые не позволяют себе прибегать к сильным мерам.  Мне надо вести урок, а они шумят, разговаривают, смеются, и нету силы заставить их замолчать – разве что прикрикнуть.  Кричать я не хочу, но урок сорван.  Один такой случай, второй, и про меня говорят:

– Нет, он ничего учитель, но не умеет держать класс...

Ах, как я старался держать класс, когда начинал!  Мне было мало, что они сидят тихо, – мне нужно было, чтобы они смотрели мне в рот.  Мне было мало, что они все смотрят на меня, – мне было нужно, чтобы они ни на секунду не отвлекались...  Хорошо, что я вовремя остановился, – неизвестно, до чего бы я дошел.

Понятно, что дисциплина должна быть разумной.  Но что это значит?  Где та граница, которую можно считать разумной?

К тому же в сознании многих учителей дисциплина и тишина – синонимы.  Лишь бы было тихо!  Приходишь на урок к коллеге, у него самостоятельная работа, ребята переговариваются, а он объясняет мне шепотом:

– Ничего, что они шумят, это деловой шум...

Извиняется!  Опыт многочисленных проверок научил его, что всякое, даже малейшее и необходимейшее нарушение тишины на уроке будет считаться недоработкой.  Минус ему, минус: ребята шумели.

Чудные люди!  А вы не видали Юру Колосова, восьмиклассника, не пробовали его учить?  Он входил в класс только одним способом: по партам.  Вспрыгнет на первую парту – и так, по партам, до своей, последней.  А вы не пробовали учить Сережу Рапо?  Он все время пел на уроках – негромко, но достаточно, чтобы вывести из себя любого, даже самого сверхтерпеливого учителя.

– Сережа, ты почему поешь?

– А что – нельзя?

– Нельзя.

Через минуту вновь поет.

Кричать на них?  Вызывать родителей?  Юре Колосову я каждый раз спокойно говорил после его циркового прохода по партам:

– Юра, возьми тряпку и вытри за собой следы.

Вытирал, пока ему не надоело, – и перестал ходить по партам.  А Сережа Рапо так и пел на уроках до конца VIII класса, пока не ушел из школы.  Интересно, поет он сейчас в ПТУ или там другие представления о нижних границах дисциплины?

Начинающий педагог всегда заботится о нижней границе дисциплины.  А меня с годами все больше мучит проблема верхней границы.  Чем сильнее и опытнее я становлюсь, тем тише у меня в классе – и это меня сильно беспокоит.  Ведь не всегда же это благородная тишина увлечения, та тишина, которая царит, например, в концертных залах, когда хорошая музыка.  Не страх ли это вползает в класс, тот страх, который сковывает не только движения ребят, но и разум их?

Два зла поджидают педагога: беспорядок, при котором учитель сбивается с мысли, и порядок, при котором не могут мыслить ученики.  Причем истина в этом случае вовсе не лежит посередине, не есть среднее из порядка и беспорядка, что означало бы: шумите, но не очень, в меру; думайте, но не очень, а тоже, пожалуйста, в меру...

Это все очень непросто, и многое стало понятно, когда я обнаружил, что нижняя граница дисциплины не должна быть установлена раз и навсегда: «У меня так! Я такой! Я этого не допускаю! У меня не поговоришь!»

Верхняя граница стремится к бесконечности, к полной свободе в поведении, к полной раскованности и непринужденности.  А нижняя граница должна быть очень подвижной.

Часто мы не потому кричим на детей и требуем абсолютной тишины, что дети нам мешают, мы кричим впрок, мы боимся распустить их.  Страх распустить детей, страх, что они сядут на шею, страх перед либеральничаньем всякого рода довлеет над педагогом.

Именно этот страх за будущее поведение детей и толкает нас на всякие педагогические нелепости, мутит нам разум.  Ведь для каждого из нас не справиться с детьми – это значит не справиться с работой, уйти из школы или мучиться в ней до конца своих дней.  Причем во многих случаях не в том беда, что учитель не держит класс – у него, бывает, вполне достаточно порядка, чтобы учить детей или во всяком случае не озлоблять их и самому не озлобляться.  Беда в другом – в давлении, которое испытывает учитель не изнутри класса, а со стороны – со стороны коллег, администрации и общепринятого представления о хорошем учителе.

Когда я поехал старшим вожатым в пионерский лагерь нашего института, я считался опытным вожатым, поэтому мне доверили 450 ребят.  Напутствуя меня, начальство мое профкомовское говорило:

– Добивайтесь, чтобы в столовой была тишина.  Тишина в столовой – первый показатель порядка в лагере.  Старайтесь, чтобы было тихо!

И я старался.  Я ходил между столов и сыпал замечания направо и налево, я грозил, я кричал, я заманивал:

– А ну посмотрим, какой отряд тише сидит!  Сейчас я скажу, кто не умеет тихо сидеть в столовой.  Сейчас я кое-кого накажу...

Тишины в столовой я, конечно, так и не добился, но зато добился другого: ребята меня возненавидели.  А я – их.  Для меня это были не дети, а сплошь нарушители.  Печальная история, сейчас и вспоминать не хочется – стыдно.

Не так ли и мы в классе?  Нам кажется, что тишина – первый показатель нашего профессионального мастерства.  Чем моложе учитель, тем старательнее наводит он тишину – он хочет выглядеть мастером в своих глазах, ему нравится, что дети его боятся.  Он уверен, что так и нужно...

Когда я думаю о дисциплине, у меня всегда перед глазами два учителя.

Одного зовут Игорь Владимирович Петухов.  Однажды мы с ним вместе шли на его урок, подходим к кабинету, а на стене рядом с дверью крупно написано карандашом: «Петух – дурак».  Я сделал вид, что не заметил надписи, хотя не заметить ее было невозможно.  На уроке у него творилось бог весть что: ходили, кричали, бросали бумажных голубей, на каждом слове прерывали учителя.  Игорь Владимирович то делал вид, что ничего не замечает, то старался перекричать ребят, чтобы его услышали – кто?  Я, что ли, на задней своей парте?  А то вдруг начинал сердиться и стыдить ребят.

И так у него на каждом уроке.  Когда я говорю ему, что пойду к нему на урок, он облегченно вздыхает, он благодарен мне.  Я представить себе не могу, что же творится на его уроке, если никого из других взрослых нет.  Наверное, дети просто уничтожают его.

Самое поразительное заключается в том, что он знает математику лучше всех в школе и очень любит ее; он вовсе не слабый человек, прекрасно умеет постоять за себя на педсовете, особенно когда распределяют нагрузку – нагрузки ему нужно побольше – или дают какие-то поручения – поручении ему нужно поменьше.

Обычно говорят: не может держать класс, слабый, слабохарактерный...  Но Игоря Владимировича ни при какой погоде не назовешь слабым человеком.  Ну мог бы слабый человек получить два высших образования – техническое и педагогическое?

Сказать, что он равнодушен к детям?  Я видал учителей, у которых на уроке ужасная дисциплина от полного их безразличия к тому, что происходит.  Провел 45 минут в бушующем классе, как сталевар у горячей печи, ушел – и всё.  Но про Петухова так не скажешь: он старается, он огорчается, он страдает и злится.

Мне кажется, я нашел разгадку, когда побывал на уроках Тамары Алексеевны Старицыной.  Вот чудо-то!  Тамара Алексеевна преподает химию, и притом недавно преподает, всего восьмой год.  Она сидит за высоким своим демонстрационным столом с таким видом, будто все, что происходит в классе, совершенно ее не касается: слегка развалясь, подперев голову рукой, и смотрит-то большей частью в окно или пишет что-то в журнале, а может быть, и просто черкает на листочке...  Говорит она тихо, я бы сказал занудно, и кажется, у нее одна задача: не тратить сил ни на что...  Между тем ученики отвечают урок, один за другим, и при этом – в полной тишине, изредка прерываемой ленивыми замечаниями учительницы.  И все работают в классе, и все довольно прилично знают химию, во всяком случае на районных олимпиадах ученики ее всегда занимают первые или вторые места...  И все ее очень любят, я бы сказал, что это самая любимая учительница в школе.  Интересно, что, если увидеть ее вне уроков, она-то как раз и произведет впечатление слабой женщины: тихая, болезненная, неприметная.

Сильный мужчина и слабая женщина.  Оба одинаково хорошо знают свой предмет, так что не в этом дело.  И одногодки они, им по 35.

Секрет, на мой взгляд, заключается в том, что Игорь Владимирович Петухов, статный и сильный мужчина в расцвете своих сил, втайне и глубоко боится детей.  А может быть, не сознавая того, и вообще людей он боится.

А Тамара Алексеевна, уж не знаю почему – от характера ли, от воспитания ли, от жизненной ли своей истории, совершенно, ни на гран не боится детей, в каком бы количестве и в каком бы возрасте они перед нею ни оказались.

Все проблемы дисциплины укладываются в эти два слова: боится – не боится.  Страх – отсутствие страха.

Поют: «Трус не играет в хоккей».  Не знаю, как насчет хоккея, но трусу нечего делать в классе, трусу лучше к детям не ходить: съедят, загрызут, доведут, замучают.  Дети к трусам безжалостны.  И нечего упрекать их за то, что они не уважают взрослых, непочтительны к старшим, что они бессовестные и так далее.  Говорить-то можно, но бесполезно.  Дети уважают старших, понимают, что такое больной человек, готовы с почтением относиться к учителю и к учителям вообще, готовы простить учителю любое уродство, любую слабость, все что угодно, но они не в состоянии пожалеть или простить учителя-труса.  Они просто не могут этого, не способны на это.  И какую бы воспитательную работу вы ни вели в классе – все равно: учителя, который их боится или побаивается, они будут уничтожать.  Педагогика не только для мужчин, но она только для мужественных.

И, оглядываясь на свой педагогический путь, я могу сказать про себя горькими словами Антона Павловича Чехова: «По капле выдавливал из себя раба...»  Я начал с панического страха перед детьми и, чтобы заглушить его, кричал на них, наказывал их, творил невесть что.  Я доказывал всем и себе самому, что я – учитель, что я не хуже других.  Я нуждался в этих доказательствах, потому что боялся.  Отчего боялся?  Оттого что плохо знал свой предмет – историю; оттого что...  Да не знаю отчего.  Боялся – и всё.  А теперь не боюсь.

Миша Наумов из VIII «Б» подошел ко мне при всех на перемене и говорит:

– Николай Федорович, вот вы говорите, что вы нас не боитесь.  А мы ведь тоже вас не боимся!

– Не боитесь?

– Нет!

Я топнул ногой, сделал свирепое лицо, пригнулся и крикнул негромко: «Ух!»

Как ветром сдуло Мишу Наумова!  Он вмиг оказался в другом конце коридора!  А кругом все хохотали.  И сам Миша тоже смеялся над собой...

9.

Нет, я теперь не боюсь детей и, не применяя никаких известных теоретикам педагогики методов, не наказывая детей, не делая им замечаний, могу мгновенно установить дисциплину в любой степени и на любой срок.  И это уже давно, лет 15 назад произошло.  Просто был такой день, когда я вошел в класс и впервые отчетливо осознал, что я совершенно никого в классе не боюсь, – и сразу же ощутил раскованность и покой, и с тех пор я прихожу в класс словно к себе домой.  Неловко сказать, но я в классе отдыхаю.  То, что я рассказываю ребятам, мне самому интересно, и я рассказываю так, будто сижу дома среди друзей, которые меня с интересом и внимательно слушают.  Сначала так было не во всех классах: в седьмой идешь – как на отдых, а в четвертый – как на фронт.  Я даже еще покрикивал на ребят – я их еще побаивался.  Но однажды я догадался, что надо сделать, и, войдя в класс, не закрыл за собой дверь...  Дверь была распахнута весь урок!  И все следующие уроки.

И всё переменилось.  Мне пришлось делать над собой усилие и не кричать – нельзя же кричать на всю школу, мешать заниматься другим.  И ребята присмирели, и я, открыв дверь настежь, тем самым показал им – и себе, – что я ничего не боюсь.  Даже того, что они шумят.  Кто-то заглянул, кто-то вошел, а кто-то из ребят поднялся и вышел.  Однажды четвероклассник даже выполз потихоньку из класса, так что я и не заметил этого, – и вдруг он появился вновь в дверях.  Я буквально остолбенел:

– Ты откуда взялся?  Ты же был на уроке?!

Человек, который не боится детей, имеет возможность и сам распахнуться перед ними, предстать перед ними таким, какой он есть, и потому дети чаще всего и любят его, именно за это, за непритворство.  Но стал ли я лучше как учитель с тех пор, как не боюсь детей?  Ответить решительным «да» я не могу.

Я не боюсь детей.  А они?  Они меня не боятся?  Или их, как Мишу Наумова, можно сдуть любым учительским «ух!»?

Учитель, который не боится детей, – это вовсе не обязательно хороший учитель.  У него может быть строгая дисциплина, но не более того.

Нет с первого же дня я так постараюсь повести свой новый класс, чтобы в нем нигде, ни в одном уголке его не было ни намека на страх, чтобы не гнездился страх ни на одной парте, – точно так же, как нет его за учительским столом.

До сих пор у меня было так.  На уроке, пока я для ребят учитель, у меня абсолютная тишина.  Но кончался урок, и я для ребят классный руководитель, воспитатель – их как будто подменяют.  Они становятся живыми, они не всегда обращают на меня внимание, они перебивают меня, и мне это кажется нормальным.  На уроке – тишина и скованность, после урока – вольность и раскованность.  На уроке, когда я говорю, слушают все до одного, после уроков по-всякому бывает, Я никогда не сердился на ребят за это, даже гордился этим своим умением поддерживать дисциплину двух родов.  К тому же если вы заняты творческими делами, какая же может быть скованность?  Как может родиться мысль в голове скованного человека?  У него только одна мысль – о свободе... и о том, когда все наконец-то кончится.

Я считаю это, повторяю, нормальным, но коллеги удивлялись:

– Почему у тебя так шумно на сборе?  Почему ты это позволяешь?  Это же неуважение к тебе!  Ты же все-таки не вожатый, а учитель!  Ты их распустишь, они и на уроке тебе на голову сядут, ты дождешься...

От меня требовали, чтобы и на воспитательных часах был такой же порядок, такая же дисциплина как и на уроке.  А я сейчас думаю - нет!  Наоборот!  Найти бы в себе силы добиться бы такого мастерства, чтобы и на уроке было, как на сборе, как в походе, как на совете дела!

Почему мне нельзя придерживаться строгого порядка в творческих делах?  Потому что творчество несовместимо с зажатостью.  Это хорошо известно из психологии.  Станиславский показывал, что даже чисто внешняя физическая, мускульная зажатость полностью прерывает творческий процесс.  А мы сажаем ребят в положение «смирно», мы не даем им шелохнуться и при этом повторяем:

– Думайте!  Ну думайте же!  Творите!

Пусть бы учитель сам попробовал составить интересный план урока, сидя за столом прямо и под строгим взглядом директора, повторяющего: «Сиди тихо!»

Мы говорим: развитие творческой мысли, проблемное обучение, и всем кажется, что успех зависит от того, какие вопросы придумает учитель.  Это правильно, вопрос – великое дело.  Но в конечном счете нас должен волновать ответ ученика, а не только вопрос учителя.  Ответ же этот во многом зависит от того, как чувствует себя ученик на уроке, зажат он или раскован.  Я более или менее научился пользоваться принципом «Всё – творчески» в воспитательной работе.  Теперь я должен перенести этот принцип и на урок, а это означает, что я должен сделать так, чтобы ученики совершенно не боялись меня.

И что же – прощай гробовая тишина на уроке?  Прощай...  Не скажу, что я расстаюсь с ней без сожаления.  Она сильно облегчает жизнь учителя.  Но делать нечего, пришла пора расстаться, так нужно для детей.

На место тишины и порядка должно прийти то, что я назвал бы творческой дисциплиной, в основе которой – уважение к рождающейся на твоих глазах мысли, своей и чужой.  И если мысль пришла к ученику не вовремя и он перебивает тебя, учителя, кричит – что ж...

Иногда учителя говорят:

– Без страха нет и уважения.

– Немножко должны бояться, как же иначе?

Или успокаивают себя:

– Они меня не боятся.  Они меня уважают...

И вправду, не разберешь...  Но пусть они лучше и не уважают меня, чем боятся, я согласен!

Воспитание, к которому примешан страх даже в самой малой доле, не стоит ни гроша.  Я это испытал на себе, в школе и в институте, и хуже всего у меня настроение в тот день, когда я, бывает, хочу заглянуть в тетрадку ученика, сидящего за партой, а он голову в сторону, как будто ожидает удара.  Он боится!  Не меня лично боится, но боится.

Я люблю подшучивать над ребятами, но я не имею права делать этого, если не позволю им подшучивать над собой.  Пусть шутят!  Вот это и будет значить, что мы друг друга не боимся.

Я знаю, что мне придется туго, что коллеги мои будут недовольны:

– Подрывает авторитет учителя!

– Допускает панибратство!

– Из-за него они у меня стали хуже себя вести!

Но что делать?  Я же решил никого не бояться...

С проблемой тишины и порядка, с проблемой под названием «держать класс» я, по-моему, для себя разобрался – не знаю, как это будет выглядеть на практике, посмотрим.  Я даже втайне не стану гордиться своим умением держать класс, это недостойное учителя умение – держать класс силой или волей.

10.

Но вот другая сторона вопроса о дисциплине: отдельные ребята, отдельные нарушения дисциплины, часто совершенно невыносимые, недопустимые, они ведь бывают у любого учителя...

Саша Никитин, девятиклассник мой бывший, благополучный был мальчик, и учился прилично, и вел себя, как все, и дома у него все было хорошо – за ним очень следили и мама, и отчим.  Мальчик, ухоженный во всех отношениях...  И вдруг: три дня нет в школе.  И вдруг: нагрубил учительнице биологии, на простое замечание ответил нецензурной бранью.  И вдруг: учинил драку, что в IX классе воспринимается как чрезвычайное происшествие.

Что делать?  Какие меры принимать?  Как наказывать?

Стал разбираться, и выяснилось, что мальчишка люто ненавидит своего отчима, который много делает для него, но при этом постоянно требует выражения благодарности.  И когда отчим заболел, то Саше вменялось в обязанность ежедневно навещать отчима в больнице, чтобы доказать свою к нему любовь.  И мальчишка, у которого не хватало сил на домашний бунт, взбунтовался в школе.  И это еще хорошо!  Могло быть и хуже: мог уйти из дому, украсть деньги, напиться, нахулиганить, попасть в тюрьму – я видал, как это бывает.

За что же его наказывать?  Но ведь что-то надо делать...

Все нарушения дисциплины можно разделить на две части.  Одни имеют глубоко личный характер: нелады в семье, нелады с кем-нибудь из учителей, нелады с друзьями или просто болезнь – дети гораздо чаще, чем мы думаем, нуждаются в медицинской, а не в педагогической помощи.  Другие нарушения прямо или косвенно связаны с какой-нибудь группой ребят, в которой состоит ученик, – в школе или вне школы.  Тогда ученик не подчиняется простейшим школьным правилам потому, что для него более авторитетна его группа, в которой нагрубить учителю, например, считается доблестью, а прогулять месяц или два – нормальным делом.  Такой ученик обычно во внутренней оппозиции к школе, и с ним труднее всего, потому что, как бы ты ни был с ним добр, ты все равно для него враг, чужой, учитель или училка; и у него всегда есть поддержка среди друзей – от одиночества он не страдает.

Я заметил, что, не понимая этого различия между личными и групповыми причинами, мы чаще всего путаемся в своих реакциях, неверно оцениваем свои возможности, выбираем неточную тактику и потому не можем ничего добиться.

Сашу Никитина нечего наказывать: дело не в нем, а в его отчиме и неумной его маме; ему нужно только посочувствовать, дать ему возможность выговориться, раскрыться и помочь ему пережить его беду, хотя бы тем помочь, что принять ее серьезно, а не говорить: «Подумаешь, какие пустяки», или: «Ну ничего, ничего, всё обойдется, образуется», или того хуже: «А какое кому дело до твоих семейных дел, будь добр в классе» и так далее.

Что же касается ребят, связанных с дворовой группой, то нет никакого способа образумить их, кроме одного: перетягивать их на свою сторону, и вести все дело в классе так, чтобы здесь им было лучше, чем во дворе.  Всякие уговоры, всякие угрозы и наказания, всякие личные шефства – все это бесполезно, все видимость заботы о мальчишке.

Иногда кажется, что и причин-то нет для дурного поведения, а просто дрянь человек попался тебе, чтобы ты, учитель, не очень зазнавался.  Но покопаешься поглубже, и обязательно откроется одна из этих двух причин – личная или групповая.  И когда говорят: «А вот посмотрите на него, у него и семья благополучная, и во двор не выходит, а он...» – я всегда думаю: значит, семья благополучная только внешне, а на самом деле она и питает мальчишку чужой групповой моралью.

Конечно, это разделение причин дурного поведения на личные и групповые не дает никакого рецепта – что же делать в каждом конкретном случае?  Но с тех пор, как я понял механику, мне стало легче находить решения в каждом отдельном случае.

Из всех известных педагогике способов воздействия на ребенка, я один признаю во всех случаях, а другой не признаю никогда.

Когда Макаренко поступил с воспитанником Карабановым так, как он поступил, он очень рисковал: тот мог и ответить ему, на него могли пожаловаться, парни могли налететь на него всей оравой – такого опыта у них было достаточно.  Он рисковал, воспитанники чувствовали это, – и потому он победил.

В некоторых случаях, когда обычные меры не помогают, приходится рисковать, иногда и очень сильно.  Мне кажется, педагогика, полностью лишенная риска, полностью лишается и силы.  Педагогики, безопасной для педагога, на свете нет.  Как это ни страшно, но мне не раз приходилось рисковать и жизнью воспитанников – иначе не воспитаешь мужества.  Да и каждый трудный поход, и каждый далекий заплыв на реке – ведь дрожишь!  Дрожишь!  А что делать?  Не позволять?  Держать ребят на привязи?

Особенно страшно, когда приходится рисковать, чтобы осадить ребят, привести их в чувство.  Однажды в малознакомом VIII классе мне надо было оставить мальчиков для неприятного разговора.

– Мы не останемся! – и пошли к дверям.  Я не мог допустить, чтобы они ушли, стал в дверях.  Пошли толпой прямо на меня.  Но, увидев, что я не двигаюсь, остановились.

– Ладно, тогда мы выпрыгнем в окно.

– Прыгайте.

А класс на высоком втором этаже...  Двое мальчишек, поколебавшись, выпрыгнули в окно.  Остальные испугались.

Я даже не подошел к окну.

– Садитесь по местам, – сказал я.

Сели.  Мы начали разговор, как будто ничего не случилось.  И вдруг двое прыгнувших, Слава Павлов и Боря Миронов, появляются в дверях – надо же им насладиться победой!

– Нет, – сказал я, – обычно люди входят в помещение оттуда, откуда они и выходят. – И я показал на окно.

Повернулись, скрылись.  Через несколько минут в окне на втором этаже появилась голова Славы Павлова, и его еле-еле втянули в класс – чуть не сорвался.  Второй был внизу, ждал очереди, но я велел ему идти в класс обычным способом...  И мы вполне дружелюбно закончили наш разговор.

Это был трудный класс.  Когда у нас была первая уборка и мальчишкам раздали стеклышки, чтобы отчищать линолеум, они все нарочно порезали себе руки и устроили демонстрацию: идут, и у каждого кровь капает на пол...  Многому меня этот класс научил, многому.  Но ничего, выросли – поумнели.  Риск – вот единственное педагогическое средство, которое я признаю всегда.

А вот чего я категорически не принимаю из дисциплинарных мер, так это коллективного обсуждения проступков детей, какие бы они ни были, проступки.

Впервые я понял, что такие обсуждения вредны, когда задумывался над тем, что же у нас происходит.  Мы не обсуждаем проступки, чтобы вынести наказание, нет – само это обсуждение и является, по сути, наказанием.  Сколько бы ни говорили о том, что нужен педагогический такт, ребята быть тактичными не умеют: они распаляются друг от друга и, как правило, жестоко оскорбляют провинившегося.  О справедливости тут даже речи быть не может.  Возрастные особенности детей таковы, что они всегда принимают поступки как черное или белое, и все призывы быть внимательными, учитывать какие-то обстоятельства всегда тщетны.  Если ребята против виноватого, они непримиримы – просто потому, что они все максималисты.  В результате виноватый озлобляется и перестает чувствовать себя виноватым.  Что бы он ни совершил – наказание в виде обсуждения всегда сильнее проступка, это наказание не по мере.  Хуже всего то, что такие обсуждения никогда не забываются ребятами.  Пройдет 10 и 20 лет, а все помнят:

– А помнишь, как ты меня однажды предал?  Как ты выступал против меня?

На каждом шагу в школе:

– Вызову на совет отряда!  На учком!  На совет дружины!  На комитет!

И это звучит именно как угроза.  Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из ребят ответил:

– Ну вызывайте, разберутся и увидят, что я прав.

Все знают, что вызывают не для обсуждения, а для осуждения, что это вид наказания.  Но наказывать ребенка руками ребят – это по меньшей мере безнравственно.  Я этого видеть не могу.

Чаще всего бывает еще хуже: вызывают мальчишку на совет, а совет никак не осуждает его.  Классный руководитель сурово призывает к осуждению, но все молчат или говорят по обязанности дежурные фразы.  Тогда это недопустимая комедия.

– Что же вы, – говорит учитель. – А еще товарищи!  Товарищи, по его мнению, должны бесстрашно предавать друг друга.

Но даже если бы все эти доводы были неосновательны, есть одно препятствие, которое преодолеть нельзя, как бы ни были прекрасны и полезны коллективные обсуждения.  Иногда говорят, что нельзя, чтобы дети обсуждали друг друга, пока не сложился коллектив.  Но и когда он сложится – и тогда нельзя!  По той простой причине, что в обычном классе, как правило, есть несколько человек, которых нельзя подвергать процедуре обсуждения ни при каких мыслимых условиях: это больные дети, с отклонениями в психике.  Причем мы не имеем права сообщить об этом классу, и ребята никогда не поймут, почему Петрова чуть что тянут на совет, а Сидорова, который ведет себя в десять раз хуже, почему-то от совета оберегают.  И еще одно обстоятельство: я не знаю будущего своего IV класса, но, к сожалению, заранее могу предполагать, что примерно у трети моих ребят нет отцов, у них так называемые неполные семьи, и оттого эти дети требуют особого внимания и чуткости, и их тоже никогда нельзя обсуждать совместно.  С ними и один-то на один бывает очень трудно говорить.  И, естественно, никогда нельзя обсуждать поведение ребят, которые дурно ведут себя не по групповым а по личным причинам.  Таким образом, круг детей в классе, подлежащих обсуждению, настолько узок, что обсуждения практически невозможны, хотя многие из нас считают, что коллективное обсуждение и коллективное воспитание почти синонимы, что коллектив для того и нужен, чтобы помогать учителю ругать, осуждать и наказывать.

Говорят: но ведь должны же они научиться обсуждать друг друга?  Ведь в жизни-то им придется делать это не раз!  Возможно, что и придется, но есть много взрослых дел, которым мы не учим людей с детства, которым рано учить на уровне детского сада, IV и даже X класса.

На наших советах дела, а потом на «огоньках» мы часто будем ругать кого-нибудь или все вместе ругаться, когда намеченная нами работа будет не выполнена или выполнена плохо, нетворчески или не тщательно.  Это будут обсуждения по делу, рабочие, а не моральные.

«Работай, Саша, хорошо!» – это требование понятно и Саше, и всем.

«Будь, Саша, хорошим человеком!» – и сразу и у Саши, и у меня, его воспитателя, и у всех возникает сомнение: а не окажется ли, что Саша и так лучше нас всех?

И ведь у Саши на этот счет есть твердая защита, хорошо изученная, он сразу применяет ее:

– А сам-то ты, сам, а?

Я знаю, что все эти мои рассуждения и соображения многим кажутся сомнительными.  В нас всех – и во мне тоже, признаюсь! – живет тайный страх: «А что получится? Не распустятся ли ребята? Не вырастут ли они у меня преступниками?»  Страх перед дурным поведением детей, страх, что такое поведение будет иметь ужасные последствия...

Страхи, страхи!  А между тем – я все больше думаю об этом – воспитание эффективно лишь настолько, насколько лишено оно всевозможных страхов: страха учителя перед детьми и за детей, страха учеников перед учителем и перед своими сверстниками, страха быть неспособными, выглядеть неумными или смешными.  Эффективность педагогики обратно пропорциональна страхам, которые в этой педагогике содержатся.  И прямо пропорциональна ее творческому потенциалу.  Там, где воспитание нетворческое, неживое, там детей приходится обсуждать или нужно кричать на них с утра до вечера.  В конечном счете все проблемы дисциплины сводятся к проблемам творческого воспитания.

Мы все мечтаем сегодня о творческих личностях, мы повторяем: «Творческий потенциал в наш век – основное, главное богатство народа».  Мы лелеем творческую мысль, ухаживаем за ней, как за нежным цветком, а потом, сами того не замечая, наступаем на этот цветок ботинком, чтобы не выдавался из земли, и очень удивляемся: отчего же он не вырос?  Отчего не расцвел?  Мы же так ухаживали за ним!

11.

Сентябрь будет тяжелым, очень насыщенным месяцем: первосентябрьский праздник, поход в кино, генеральная уборка, поход с ночевкой.  Много для одного месяца?  Может, и много, может, и не хватит сил и времени, но лучше бы хватило.  У меня же новички, новобранцы средней школы, и некое подобие курса молодого бойца им необходимо.

Мне вообще кажется, что в воспитательной работе ровное, равномерное и даже равноускоренное движение невозможно.  Ребятам надо дать возможность выложиться, напрячься, устать.  Надо иногда затормошить их так, чтобы они не могли опомниться и понять, что с ними происходит.  А потом, естественно, идет более спокойное время, потом можно предоставить ребят самим себе – пусть отдохнут от воспитателя и мощных воспитательных мероприятий, если, конечно, не бояться, что они за это время распустятся.

Пожалуй, в октябре у нас ничего значительного в классе не произойдет, и я использую это время для разговора то с одним из ребят, то с другим.  У меня будет теперь материал для этих разговоров: мы ведь вместе были и на празднике, и в работе, и в походе.  Теперь мне важно будет узнать, как кто относится к новым нашим делам и, вообще, кто чем живет и чем дышит.  Эти разговоры и будут подготовкой к нашему первому коммунарскому дню.

Да, именно так, серьезно мы отметим праздник 7 Ноября – коммунарским днем, а не дежурным утренником с докладом, монтажом или концертом самодеятельности.  Эти утренники, а также доклады перед четвероклассниками, а также монтажи, а также и концерты самодеятельности я ненавижу, впрочем, и дети их не любят.

Если первые сентябрьские творческие дела я буду готовить не торопясь, растягивая подготовку на неделю или на 10 дней, то подготовку к первому коммунарскому дню постараюсь провести интенсивнее.  В классе наверняка будут такие ребята, у которых желание творчества только зарождается: оно вспыхивает и тут же гаснет.  В пионерском лагере или в школе-интернате я бы провел всю подготовку за день, искусственно поддерживая накал страстей и ожиданий, который помогает рождению новых мыслей, желанию придумывать, находить выходы и решения.  Но в школе что у меня есть?  Полчаса, от силы час в день, больше я ребят задерживать не могу – они устают после уроков, да я и сам не могу долго задерживаться, я и сам с трудом буду выкраивать этот час или полчаса.  Кстати, я сразу договорюсь с ребятами, чтобы они, уходя из школы, заглядывали ко мне в кабинет истории – не нужны ли они мне?  Чтобы мне не приходилось искать и ловить их по всей школе.  А будут ли они прибегать или не будут – посмотрим.

У меня есть только час, а мне надо посидеть и с отрядным советом дела, и с каждой из команд, которые сложатся специально для проведения коммунарского дня.

Я бы мог сказать ребятам, что коммунарский день – это прообраз, начало самой важной нашей будущей работы – коммунарского лагерного сбора, что мы сейчас проведем один день так, как потом будем жить неделю или даже месяц.  Но я не стану говорить: ребята еще не знают, какая это радость – сбор.  И потом, я всегда буду стараться, чтобы ребята чувствовали именно сегодняшнюю радость, а не только радостное предвкушение завтрашних событий.  Мне кажется, у нас в школе слишком много подготовок к чему-то: готовимся, готовимся, неделями и месяцами...  Мы сейчас не живем своей жизнью – мы, видите ли, готовимся!  И вообще, мы еще не люди – мы только готовимся стать людьми!  Но чем мощнее подготовка, тем, как правило, бывает сильнее разочарование, когда желанный день настает, и у всех одно на уме: а стоило ли так готовиться?

Тут есть принципиальное соображение: я буду учить ребят всегда ценить сегодняшний день.  Есть этот час и эта минута, все остальное – химера, все остальное или в прошлом – нет его, или в будущем – нет его.  Есть сейчас, и давайте сейчас жить разумно, честно и радостно, не откладывая ничего на завтра и не жалея о прошлом.  Поэтому я постараюсь, чтобы все эти мои встречи с советом и командами были веселыми, чтобы ребята что-то получали от них, чтобы это была не нудная «общественная работа», не только забота, а чтобы нам вместе было хорошо, чтобы ребята полюбили этот процесс придумывания, когда глаза горят, и все перебивают друг друга от нетерпения высказаться, и все довольны друг дружкой, если придумали что-то дельное.

Для простоты мы проведем наш первый коммунарский день в школе, в один из дней осенних каникул.  На сборе отряда, когда мы утвердим программу коммунарского дня, выберем все необходимые советы дела, их будет много.  В этом и особенность коммунарского дня: проводится много дел сразу, одно за другим, вереницей, без передышки, чтобы ребят захватил темп, чтобы они друг от друга заражались желанием работать и хорошим настроением.

Начнем мы день часов в 9 утра, с митинга – не с линейки, где все строем, а именно с митинга, где все толпой и где произносят несколько очень коротких, на 2 – 3 минуты речей: удастся, пригласим кого-нибудь из шефов или выступят мои выпускники, кто-то из родителей, а может быть, даже и директор школы или старшая вожатая.  Все будут поздравлять моих ребят так, будто они именинники, но ведь и вся страна в этот день именинница.  А ребята мои будут с красными бантами и лозунгами.

Затем мы пойдем работать, это обязательное начало каждого коммунарского дня.  Для десятилетних ребят трудно найти посильную работу, но я пробовал водить маленьких на овощную базу – ничего, вполне доступно им, и даже можно заработать немного.

Я скажу ребятам:

– Я знаю по опыту, что если нам достанется, например, перебирать капусту, обрывать листы с нее, то можно всем вместе заработать большие деньги – рублей 15 – 20...  А давайте поступим так: сделаем поменьше, но получше.  Скажем, рублей на 10, на первый раз достаточно.  Зато каждый кочан капусты будет на загляденье.  Ведь он попадет в чей-то дом, к какой-то хозяйке, и она будет или благодарить нас, или ругать.  Ребята, – скажу я, – запомните: на свете нет ничего такого, что не имело бы отношения к человеку.  И нет работы, даже самой противной, которая не имела бы отношения к человеку.  Каждый раз, когда перед вами какая-нибудь капуста, которую надо перебирать, и вообще какая-нибудь работа – постарайтесь не забывать, что за ней стоит незнакомый вам человек.  Он будет доволен или недоволен нашей работой.  В прошлый раз, – скажу я, – мы работали для наших ближних друзей, для первоклашек, а теперь мы работаем...  Ну, не для друзей – будем беречь это слово, но для людей.  Это всегда немножко трудно помнить, потому что мы не знаем этих людей в лицо.  Но все-таки постараемся для них!

И чтобы слова не остались пустыми, а запомнились хоть некоторым из ребят, мы будем на каждую кочерыжку ставить свой тайный знак: ребята заранее вырежут личные знаки из ластиков, об этом побеспокоится совет дела, отвечающий за трудовой салют Октябрю.

Все 7 лет, что я проведу с ребятами, каждый раз, когда мы будем работать, постараюсь ставить их в такие условия, чтобы им хотелось добиваться самого высокого качества.  Умение работать быстро, выполнять норму или план придет к ним в свое время, а стремление работать с высоким качеством и творчески можно воспитать только с детских лет.  Потом будет трудно.

Ну а чтобы работа была радостной – ведь праздник же! – мы составим магнитофонную ленту революционных и праздничных маршей и возьмем магнитофон с собой на базу.  Если в классе окажутся фотографы, пусть они щелкают вовсю во время работы.

Потом мы вернемся в школу и устроим обед из бутербродов, которые ребята принесут из дому.  Соответствующий совет дела придумает что-нибудь интересное и для обеда, потому что опять и опять: всё – творчески...

Затем наступит собственно творческая часть дня.  Сначала мы проведем концерт – все-таки у нас будет концерт, но в особой форме.  Нужно сделать его так, чтобы вся подготовка заняла не больше получаса и чтобы не было зрителей – одни только выступающие, чтобы выступали все, умеющие и неумеющие.  Это будет концерт, очень далекий от искусства, но у него и цель другая, его нельзя назвать и художественной самодеятельностью.  Скорее, это будет игра в концерт или даже легкая пародия на концерт, что-то вроде театрального капустника.  Главное, чтобы ребятам хотелось придумывать свои номера, чтобы даже самые стеснительные нашли в себе смелость выйти на публику, чтобы им некуда было деться: надо!  Поэтому и времени отводится всего полчаса, тут не до уговоров и разговоров.  Потом, когда ребята опомнятся, они будут сами себе удивляться: «Неужели это я надел на себя чалму из чьей-то майки и танцевал индийский танец?»

А мальчишка будет танцевать индийский танец, потому что ребята сделают большую ромашку с лепестками по числу команд, и на обратной стороне лепестка будет названа какая-нибудь страна.  Оторвала команда лепесток «Индия» – будьте добры через полчаса дать концерт на индийские темы из трех номеров.  А всего-то в команде человек восемь!  Значит, выкладывайся!

Вот это «выкладывайся» и дороже всего...  В этом важный принцип творческого воспитания: когда мы начинаем какое-нибудь дело, мы должны найти такую форму, чтобы ребята по необходимости (а не уговорами) все участвовали в работе и чтобы им приходилось напрягаться и выкладываться, фантазировать.  Конечно, в каждой команде обнаружатся свои творческие лидеры, именно они все придумают, а остальные пока что будут в роли исполнителей.  Но я видел, как это бывает: 5–6 лет от человека никто и слова не слышал на совете дела или при обсуждении командного выступления, и вдруг он начинает фонтанировать идеями и забивает всех.  Важно верить, что это время наступит, и важно, чтобы 5 или 6 лет человек провел рядом с людьми, легкими на выдумку.  Пусть сначала только присутствует, пусть с какого-то времени завидует, пусть даже и перестрадает, пусть ему кажется, что он неспособный, – всё станет сильным стимулом к развитию.

Сижу и думаю: а как мне провести конец первого коммунарского дня, чтобы опять вернуть ребят к мысли о революции, о революционном празднике?

Что сделать?  А, вот интересное: мы назвали свой день коммунарским.  Хорошее слово – «коммунар», но наверняка не все ребята его понимают.  Удобный случай объяснить им, что значит – коммунар, коммуна, коммунистический.  Нет, неинтересно.  Я выступаю, а они слушают?  Не годится!  Как бы увлекательно я ни говорил и как бы внимательно они ни слушали – неинтересно.  Надо, чтобы участвовали в разговоре все до одного.

Может, подготовить выступающих и дать им тексты, объясняющие все эти слова?  Тогда получится, как пишут в методиках, «сами ребята».  Но где же «сами», если тексты придется составлять мне и выступать будут от силы пятеро, а остальные – слушатели, причем такие слушатели, которым слушать вовсе не обязательно.  Еще, пожалуй, придется одергивать: «Сиди тихо! Не вертись!» Тем более что все будут возбуждены после концерта-«ромашки»...

Нет, не годится.  Может, попросить выступить ребят из старшего класса?  Ну и что изменится?  А, придумал: мы сделаем подобие костра из вентилятора и легких красных бумажек и вырядимся под участников гражданской войны.  Будет красиво...  Опять же, как пишут в газетах, «ребята запомнят на всю жизнь».  Нет, это ерунда.  Костер, костюмы, сил уйдет много, и, пожалуй, директор похвалит меня, если забредет на наш фальшивый костер, скажет: «Постарался... Красиво оформлено... Видна работа...»

У нас во всем видна работа в школе, только иногда смысла в ней нет.  Ближе к здравому смыслу!  Может, устроить конкурс песен про коммуну и коммунаров?  «Никогда, никогда, коммунары не будут рабами...», «Наш паровоз вперед лети, в коммуне остановка...»  Это лучше: по крайней мере всем придется петь.

Но не самое любимое занятие детей – петь хором, да еще такие песни.  И найду ли я третью песню о коммуне?  Что-то сразу и не припомнить...  И петь станут ужасно, всем будет стыдно.  Хотя мероприятие вполне приличное, особенно для отчета: тут тебе и эстетическое воспитание, тут тебе и политическое...  Хорошо?  Нет, не годится.  Не то, не то...  Может, лишь одну песню взять, и разобрать ее подробнее?  Например: «Наш паровоз вперед лети...»  Там есть непонятные ребятам слова, да и общий смысл вряд ли ясен им.  Я объясню...  Опять – объясню?  Опять детям только слушать?

Нет, вот что надо сделать: ребята у меня маленькие, им всего по 10 лет, им интересно услышать рассказ о революции, о том, как она проходила, час за часом.  Сделаем монтаж!  Но зачем?  В скором времени мы начнем изучать с ними историю Октября по программе.  Нет, это я лучше оставлю для уроков, а то им будет неинтересно...  Пожалуй, лучше вернуться к песне, к непонятным словам...  Стоп!  А почему брать только слова из песни?  Ведь и многие революционные слова ребятам неизвестны, словаря революции они не знают.  Словаря, азбуки...

Азбука революции...  В этом что-то есть.  Да так ли уж они ничего и не знают?  Что они – не слыхали слов «Аврора», «большевик»?  Конечно, конечно!  Не я им буду рассказывать об этой азбуке, а они расскажут друг другу и мне, причем без подготовки.  Вот какая у нас будет игра: «Азбука революции»!  Кто знает слова на А?  Кто догадается назвать крейсер «Аврора» и заодно кто расскажет о нем?  А уж потом, когда пройдем азбуку, мы вместе споем «Наш паровоз...», но теперь все слова в песне будут понятны и интересны ребятам.

Не знаю, надо подумать еще, да и советы дела, вероятнее всего, найдут интересные детали.  Но во всяком случае это близко к истине; не я рассказываю ребятам, а они сами поставлены в необходимость искать ответ, соревноваться, придумывать, находить выход, и все будут участниками игры, даже те, кто не проронит ни слова.  Это же так: сидит, молчит, не решается открыть рот, а у самого в голове крутятся варианты и предложения, возникают обрывочки мысли.  Обрывочки?  Хорошо!  Замечательно!  Меня не огорчает ребенок-молчун, если я знаю, что сделал все возможное, чтобы заставить его думать.  Думать я его заставлю, а заставлять говорить не буду.  Пусть молчит хоть семь лет!

Да, еще не забыть: мы же десятку заработаем на капусте...  Что с ней, с десяткой этой, делать?  Попробую предложить ребятам: давайте купим на всю десятку в «Детском мире» поролоновые бабочки, раскрашенные во все цвета радуги и совершенно безобразные, если считать их детскими игрушками, но этими бабочками удобно стирать с доски, и можно в заключение сбора пройтись по классам и в каждом повесить по бабочке – сюрприз школе!

Было бы время, я бы написал трактат о сюрпризах как великом воспитательном средстве.  Если к окончанию школы вырастут ребята, которым в радость делать приятные сюрпризы всем, по любому поводу и без повода, – то и хорошо!  Все остальное приложится.

...Сижу, ломаю голову и, признаться, огорчаюсь: на что трачу время?  Почему неделями думаю о какой-то ничтожной игре или о том, где купить поролоновые бабочки?  Но никого не удивляет, когда методисты-математики неделями, годами, десятилетиями размышляют о том, как научить детей действиям с десятичными дробями.  По каждому уроку истории есть масса методических указаний, брошюр, книг, диссертаций.  Только воспитатель считает зазорным хоть день подумать о том, как провести праздник.  И я тоже иногда стыжусь своей привычки продумывать все до мелочей, как я делаю это, готовясь к урокам.  Урок – серьезно, сбор – никому не нужная выдумка.  За сбор с меня меньше спроса, если говорить о начальстве.  Но ведь детский спрос такой же, как и за урок, а то и больше...  Уроков пять в день, а сбор – один раз в месяц.

12.

Глубокое сомнение вдруг охватило меня, сомнение того рода, которое граничит с унынием.  Сегодня соседка рассказывала о сыне-девятикласснике: он сбежал из трудового лагеря, потому что там, как он говорит, «каждый день вкалывают.  И сегодня вкалывают, и завтра, и послезавтра, и после-послезавтра».  Сына такая постановка дела возмущает.  Он не согласен «вкалывать» каждый день!  Он сказал матери:

– Кто брал на себя все эти соцобязательства и планы, тот пусть и выполняет их!  Я не против помочь, но вкалывать каждый день?

– А вы что сказали ему на это?

– Я накричала на него!  Я запретила ему разговаривать таким тоном со мной и говорить про работу – «вкалывать»!  Я ему напомнила, что учат-то его в школе бесплатно!

– А он?

– А он сказал, что работа плохо организована.  А я ему говорю: стыдно уходить с того места, где плохо, надо сделать так, чтобы было хорошо!

...Даже не знаю, кто меня больше расстроил: мальчик-лентяй или мама-демагог?..  А сколько раз я сам разводил такую демагогию перед ребятами?  Оттого что чувствуешь: надо как-то реагировать!  Надо, чтобы твой верх был!

А как добиться верха, если мальчишка, может быть, прав?

Прав?!  Вот этот мальчишка, сбежавший из трудового лагеря, – прав?!

...Я вел их с четвертого по седьмой.  Мы работали на заводе, мы убирали класс лучше всех в школе, мы много раз ездили на воскресники в колхоз, и работали мои ребята так, что вокруг удивлялись.  Кажется, я сделал максимум возможного для трудового воспитания.

А после VII класса я решил проверить: что же у меня получилось в результате четырехлетних непрерывных усилий?  В июне нужно было ехать в школьный трудовой лагерь на прополку.  Не на юг – убирать помидоры и виноград, а полоть морковку.  Я сказал: поедут только добровольцы.  Мне легко было сделать, чтобы поехали все: достаточно сказать родителям.  Но я решил – нет.  Никакого давления.  Только добровольцы!

Сколько их будет?  Наверное, человек 30, думал я.  Есть больные, есть разные семейные обстоятельства.  Ну, человек 25 – обязательно, не может быть, чтобы меньше.  В добровольцах оказалось 14 ребят из 35.

Это были тяжелые для меня дни.  Я не настаивал – 14 так 14...  Я, повторяю, мог бы сделать, чтобы поехали и 20, и 30, и в конце концов все были бы довольны и еще благодарили бы меня – так всегда бывало.  Но почему-то на этот раз я воспринял выбор, сделанный ребятами, как крушение всех надежд, и уходить от поражения не хотелось.

Мы поехали с добровольцами.  Условия были тяжелые.  В лагере собрали самых трудных подростков из района; многие состояли на учете в детской комнате милиции, а то и колонии нюхнули, и нам в отряд дали пятерых таких ребят; работать пришлось по 4 часа в день, да еще жара под 30 градусов, и купаться негде, и просто помыться.  Лагерь наспех переоборудовали из бывшего свинарника.

И все-таки мои ребята выстояли, и мне было в радость видеть, что там, где многих приходилось заставлять трудиться, где являлись на поле и не работали, а просто проходили по гряде и ногами расшвыривали и сорняки, и морковь, чтобы была какая-нибудь видимость работы, мои, можно сказать, одни трудились на совесть и вызывали такое уважение, что над ними даже не смеялись, может быть, оттого, что мы зарабатывали меньше всех.  Но зато нам ни разу не пришлось переделывать свою работу!  В лагерь съехались ребята из 11 школ, и была еще одна школа, которая хорошо работала.  Но там порядок: выполнил норму – уходи.  Ужасная картина: трое сгибаются на грядках под солнцем, а остальные ушли, оставили их.

Мои ребята вместе приходили и вместе уходили с поля, и их не надо было заставлять помогать друг другу – это казалось им естественным.  Причем те, кто отставал, никогда не просили о помощи, они готовы были бы без обиды остаться и одни, как их соседи, чтобы выполнить норму.  И хотя изо дня в день по 4 часа полоть морковку для городских ребят, не привыкших не только к полевому, но и ко всякому физическому труду, было тяжело, а все-таки, я видел, мои ребята работали весело.  Конечно, не на морковке они держались, не на удовольствии полоть бесконечные грядки, а на радости дружного труда, чувства товарищества, чувства выполненного долга.  Их нисколько не волновало, что кругом не работают, ни один не сказал и, я уверен, не подумал: «Отчего мы стараемся, когда можно и полодырничать, как другие?»  Никому такая мысль не пришла в голову: тех, других, ребята мои скорее жалели.

И самое большое уважение вызывал тот, кто хорошо работал.  Был у нас Саша Кубасов, маленький такой, махонький-махонький, он обгонял всех метров на 200.  Только и слышно было ласковое: «Кубасик! Кубасик! Нам тебя и не догнать! Где ты так научился?»  А на фоне того, что происходило после работы, мои дети казались просто золотыми.

Между прочим, Саша Кубасов и еще Света Поршенкова учились в художественной школе, у них было время практики.  Не поехали на этюды – поехали в трудовой лагерь, чтобы быть со всеми.  Я говорил им: «Не ходите сегодня на работу, порисуйте», и ребята не возражали, готовы были выполнить их норму, которая устанавливалась на отряд по количеству едоков за столом.  Нет, шли в поле: «После работы порисуем».

Я говорил ребятам: «Кто очень устал или кому хоть немного нездоровится – можно взять выходной».  Но никто этим правом не пользовался.  Кровь из носу идет, полежит полчаса – прибегает на поле.

Я понимал, что сравнение моих ребят с чужими не совсем правомерно.  Ведь из других школ в этот лагерь посылали самых трудных, под большим давлением, а то и с милицией – у меня же поехали добровольцы.  Но мне тоже отдали всех пятерых из нашей школы, состоящих на учете в милиции, и с ними не было никаких проблем, они были такие же, как и остальные наши ребята.

Все было плохо, когда мы уезжали в лагерь небольшой группой, меньше чем полкласса.  Все было хорошо, когда мы возвращались.  Но было ли плохо тогда?  И было ли хорошо теперь?

О ребятах, которые не поехали в лагерь – не захотели поехать, я думал: тунеядцы!  Я думал: все труды пошли прахом – мои воспитанники не хотят работать!  Ну, пусть не все, пусть у некоторых какие-то обстоятельства, пусть лишь один из них настоящий тунеядец...  Но если каждый из нас, классных наставников, даст стране одного тунеядца, этого вполне достаточно, чтобы прийти в отчаяние и чтобы про нас в свою очередь говорили: бездельники.

Потом я стал думать: отчего, собственно говоря, тунеядцы?  Я знаю многих трудолюбивых людей, которые не стали бы работать в поле или на другой какой-нибудь такой работе.  Многие ребята с удовольствием работали бы на машинах, рыли бы траншеи, строили бы, как в студенческих отрядах.  А полоть – нет!  Иных угнетает видимая безрезультатность труда – ехать неизвестно куда, полоть какие-то поля, которые, возможно, опять зарастут.  Так и было: иногда пройдешь километровую грядку, а начало ее опять зарастает.  И урожая-то мои ребята не видели и не могли увидеть.

Да и просто: одни люди любят копаться в земле, другие – не любят.  Значит ли это, что они лодыри?  Дурно воспитаны?  Тунеядцы?  Почему я на них так жму?  Почему настаиваю на своем?  Почему разделяю – хотя бы в сознании своем разделяю – тех и этих?  Те, поехавшие, кажутся мне прекрасными ребятами, а эти подкачали, эти вызывают неприязнь...  Может быть, просто потому, что не захотели они поехать со мной, со всеми, не послушались?

Ну а эти, поехавшие, действительно ли они лучшая часть класса?  А может, они люди бездумные, в каком-то смысле безвольные?  Надо ехать – поедем.  Все едут – и я поеду.  Может, кто-то и побаивался: не поедешь – потом неприятности будут.  И в комсомол предстоит вступать, спросят: «А ты почему не поехал в лагерь?»  Обязательно спросят.

Или взять Сашу и Свету, художников, может быть, их и не надо было брать, что это я так обрадовался?  Для их развития, и для трудолюбия в частности, полезнее было бы все лето рисовать с утра до ночи.  Ведь поехали же в спортивный лагерь ребята-спортсмены, и мы приняли это как само собой разумеющееся: к спортсменам у нас уважение больше, чем к художникам.

Что же я делаю?  Может быть, я не воспитываю, а, наоборот, гублю ребят?

Ну вот я опять собираюсь вести четвероклассников на овощную базу.  А там мокро, грязь по колено, и увидят они этот ужас – люди растили, растили капусту, а теперь она гниет под открытым небом...  Зачем ребятишкам это видеть сейчас?  И можно ли судить об их трудолюбии по тому, с какой охотой станут они перебирать гнилую капусту?  Ведь это время можно провести каким-нибудь лучшим способом.

Обычно говорят: но трудности же, на трудностях и воспитывать!  Хорошо, если уж так нужны для воспитания трудности, я могу придумать и трудности, но другого рода, например дать им сложные математические задачи.

А я все 7 лет собираюсь с ними заниматься только такими, в общем-то никчемными делами: авральная работа всякого рода, всевозможные концерты-«ромашки», которые и самодеятельностью не назовешь, – они, пожалуй, портят, а не укрепляют художественный вкус.  Может быть, лучше учить ребят автомобильному делу?  Или плаванию?  Или дзюдо?  Все дети обожают дзюдо.

Однажды собрались у меня бывшие выпускники.  Придумали (творческое воспитание!): пусть каждый приколет на грудь маленькую планшетку, как на международных симпозиумах делают, – кто кем стал.  Написали: «Вова Фролов – геолог», «Тамара Верещагина – словесник», «Юлий Паршин – электрик», «Лариса Дровникова – мать троих детей».

А Вадик Жуков щеголял табличкой, на которой было написано: «Вадик Жуков – дерьмо».  И нам всем было смешно, оттого что мы знали: и Вадик совсем не дерьмо, и вообще среди нас дерьма нет, иначе такая шутка была бы невозможна, хотя смысл в ней был: «Неважно, – как бы говорил нам Вадик, – кто ты – геолог или электрик, а не был бы ты, друг, дерьмом».

Во-от.  В этом-то все и дело.  Вот для чего все мои овощные базы и вся эта ерунда.  У меня нет задачи научить водить автомашину, плавать, разбираться в искусстве и так далее.  У меня задача узкая и очень определенная: чтобы никто из моих воспитанников не стал дерьмом.

Я на этой мысли должен сосредоточиться, на нравственном воспитании ребят, и только на нем, потому что все остальные задачи решают другие люди, профессионально, а не дилетантски.  Обучать автоделу должен инструктор автодела в специально оборудованном классе.  И плаванию кролем, баттерфляем, дельфином и брассом должен учить тренер в бассейне.

Буду исходить из того, что моя узкая и точная задача – обучение нравственности.  Но нравственности невозможно обучить так, как учат истории: рассказывая и спрашивая.  Нравственность постигается и принимается не из моих или чьих-то речей, а из реальных отношений между людьми, которые ребенок видит, испытывает и осуществляет сам.

Вот класс, 40 человек, 5 – 6 часов ежедневного совместного проживания.  При всей важности семьи, двора, кружка класс – главное место в жизни и деятельности ребенка.  Ребенок отовсюду может уйти, даже из семьи, а из класса, того или другого, ему не уйти, и именно в классе решается его судьба, и именно в классе берет он первые уроки практической морали.

Говорят: дети видят дурных взрослых, видят безобразия в жизни, и оттого они вырастают циниками, стараются увильнуть от работы и так далее.  Нет, дети становятся дурными не потому, что на соседнем заводе плохо налажено производство, и не потому, что продавец в магазине обвешивает, – до поры до времени это детей почти не волнует.  Дети становятся дурными потому, что они живут и работают в классе, где дурные отношения между товарищами – почти норма.

Что бы там ни говорили, но высокие отношения между людьми складываются только в совместной работе.  Сорок детей, занятых, в сущности, каждый собой и своими делами, всегда превращаются в бурсаков, и начинает властвовать сила.  Ни о какой морали и речи быть не может.  Там, где командует физическая сила, морали просто нет.

Единственный путь воспитания нравственных людей – это утверждение нравственных отношений в самом классе, между учениками.  Не только между учителем и учениками, а именно между учениками.

Я не должен подменять ни семью, ни других учителей.  Но я должен воспитывать класс примерно так, как воспитывались бы дети в очень большой семье.  Мы говорим: коллектив, коллективное воспитание, но что такое в сущности коллектив, если не большая семья?  У меня нет выбора, передо мной большая, из 40 человек, семья, и я должен какими-то средствами внести в эту семью нравственные отношения.  Я не могу воспитывать одного, отдельно взятого человека не потому, что я убежденный сторонник коллективного воспитания, а потому, что у меня нет другого выхода.  Хочу я этого или не хочу, но каждого из моих учеников кроме меня воспитывают еще 39 его товарищей, которые – если я стану плохо работать – будут или обижать его, или заставлять обижать других, или смеяться над ним, когда он получит пятерку, или убивать его за двойку...  Я не могу, перевоспитывать отдельного ребенка, да я и не уверен в том, что это возможно.  И что это нужно.

Перевоспитывать – а по какому проекту?  Я же представления не имею, из кого кого надо воспитывать...  Всякое индивидуальное воспитание по большей части опасно, потому что даже самый гениальный воспитатель не сможет в ста случаях из ста предугадать, в каком же именно направлении надо воспитывать данного ребенка так, чтобы не сломать его индивидуальность.  А если я влияю на общие отношения в классе, устанавливаю атмосферу всеобщей доброжелательности, то каждый вырастает свободно и развивается в том направлении, которое отвечает его характеру, склонностям и личности.

Я, собственно говоря, не воспитываю и тем более не перевоспитываю; я очищаю нравственный воздух, чтобы всем легче дышалось, чтобы никто не был угнетен и все были в безопасности, могли свободно развиваться.

Но говорят: а как же раньше, без всяких коллективов, вырастали в гимназиях и даже в бурсах (Помяловский!) замечательно нравственные люди?  Отчего прежде-то обходились без коллектива и без творчества?

Да именно потому, что главный воспитатель – семья.  В замечательных семьях и вырастали замечательные люди, а гимназии и другие заведения ни при чем.  Большинство мемуаристов вспоминают нравственный климат в своих классах с отвращением.

Ну и наконец, творческое воспитание не выдумано, оно в природе вещей и довольно часто само собой складывается в силу благоприятных обстоятельств, как было, например, в пушкинском лицее.  Оттого лицей и стал символом дружбы и товарищества на всю жизнь.  Именно творческая атмосфера в лицее дала возможность развиться, и Пушкин остался Пушкиным: не стал, а остался...

Мой товарищ недавно выпустил VIII класс в школе-интернате; он гордится: все его ребята окончили курсы автомобилистов, все плавают четырьмя стилями, а девочки окончили курсы кройки и шитья.

– Я без этого, – говорит он, – я без дураков.  Я даю своим детям конкретные навыки – в жизни пригодится!  И ребята мне благодарны.  Вазу хрустальную принесли в подарок.  Я им говорю: «Хорошая ваза?» – удивились: «Хорошая». – «Ну, тогда несите обратно, у вас ее купят, если хорошая».

Нет, не мое, не мое это дело – автомобиль и плавание.  У меня и сил нет на него и средств, я должен заниматься другим: мое поле, мой огород – нравственность, нравственные отношения.  Я слышал не раз:

– Чем вы занимаетесь с ребятами?  Вот я воспитывалась на станции юннатов...  У нас были такие дружные ребята, уже сорок лет прошло, а мы все встречаемся!

– А я в народном театре свою юность провела – вот это воспитание!

– У нас астрономический кружок был – разве забудешь?

Юннаты, драмкружок, астрономия – и вправду все это выглядит куда привлекательнее, чем общественная работа, которая мало того что не дает практических навыков, но еще, бывает, и отвлекает детей от «настоящего» дела.  Вместо этюдов – морковка!

– Вот, – говорят, – можно и без всяких коллективов воспитывать!

Но присмотришься – именно там, где у кружка или студии есть общее дело, будь то спектакль или походы, там все и получается.  А где этого нет, где одни занятия математикой, там все то же, что и в обычном классе.  Просто в таких кружках чаще, чем в школе, встречаются руководители-энтузиасты, они умеют создать творческую обстановку.

Но ведь не в кружках и не в студиях воспитывается основная масса ребят, и не студии и не кружки поставляют кандидатов в милицейские списки, а класс, школьный класс, и только школьный класс...

Люди, не работавшие в школе, непрофессионалы, пишут часто в газетах: караул, дети плохо ведут себя!  Приводится соответствующий пример – как дети обругали автора статьи на улице.  Поэтому – что?  Надо ввести в школе уроки этики и объяснить детям, как себя вести.  Считается, что дети плохо ведут себя потому, что их не учат правилам поведения.

Я вел факультатив по этике для старшеклассников: добро – 1 час, справедливость – 2 часа, зло – 1 час...

Ребята смеялись:

– Николай Федорович, что у нас сегодня?  Честность или принципиальность?

Нет, это ерунда.  Честность и справедливость дети должны видеть в своем классе, в себе самих, в своих поступках и в поступках своих товарищей.  Когда я веду детей на овощную базу, я вовсе не учу их труду.  Я не осмелился бы назвать это трудовым воспитанием.  Трудовое воспитание – серьезная работа, она требует годы и годы разнообразного и, главное, квалифицированного труда детей.  Но мне нужно вести их на базу или какую-нибудь другую, в общем-то грязную и неквалифицированную работу, мне нужны эти 2 часа, потому что за эти 2 часа, многократно повторенные, не я учу, а они сами друг от дружки научаются не хныкать, если трудно, если замерзли руки или очень жарко; помогать товарищу, если у тебя получается лучше, чем у него; ценить не болтуна, а лучшего работника или, наоборот, ценить веселого трепача, если он поднимает настроение.  Наконец, им приходится отказываться от каких-то удовольствий (не пойти в кино, например, или в гости), и не потому, что учитель велел, а потому что весь класс идет работать.

Слышу возмущение: «Все?  Заниматься глупой работой, потому что – все?  Вот то-то и оно...»  Прижучили меня, поймали.  А я думаю, что нормально развитого ребенка, особенно в подростковом возрасте, должно тянуть к товарищам; и он должен испытывать чувство стыда или неловкости, если все работают, а он – нет.

Я должен одарить его чувством стыда – иначе как оно в нем пробудится?  И я должен научить его не разводить антимонии и не разглагольствовать там, где все очень просто: капуста нужна, рабочих не хватает, есть возможность помочь.  И нечего болтать: вкалывать, не вкалывать...

Другими словами, на этой капусте и на других таких авральных работах, а я их буду проводить все 7 лет, до X класса, все усложняя, я дам ребятам массу этических навыков во всех их тонкостях.  И на сотне лекций и семинаров, на тысяче факультативов этих знаний, навыков и чувств не получишь.

Могут сказать: да что ты в открытые двери ломишься?  Кто не знает пользы такого труда?  Разве ты первый повел ребят в поле?  Разве до тебя не работали ребята, не собирали макулатуру и лом?  Но, к сожалению, учить работать мы не умеем.  Во всяком случае было в лагере 11 школ, а работали только две.  Да и я не велик герой: у меня тоже лишь 14 человек поехали, не буду об этом забывать.

Когда я учу детей истории, у меня есть материал: не только программа и учебник, но и сама реальная история, которая имела место в жизни.  И в любом предмете есть такой реальный учебный материал, и только у воспитателя материал – обычная жизнь детей.  Но как бедна она по содержанию, эта школьная детская жизнь, на которой мы учим нравственности!  Какой узкий круг проблем решают дети и учитель вместе с ними: выучил урок – не выучил, списал – не дал списать, пришел в школу – прогулял, сломал стул учителя – починил стул учителя...  Что еще?  Бегал на перемене – не бегал на перемене, подстригся – не подстригся...  Пойди, научи нравственному поведению на таком материале!  И что же это за нравственность получается в результате?  Нравственность аккуратно подстриженных детей?

Нет, я буду расширять школьную жизненную практику ребят массой коллективных творческих дел, именно творческих, потому что дела сами по себе могут быть и примером безнравственности.  Ведь те 10 школ, что рядом с нами работали, – они же все-таки работали.  Они же норму выполнили.  У них же во всех отчетах – ажур.  А ребята вернулись домой развращенными: они работали из-под палки, они обманывали совхоз.

Творческий подход, изобретательность детей в работе – вот единственное, что обеспечивает, я бы даже сказал – гарантирует: работа даст ребятам нравственный, а не безнравственный опыт.  Потому что коллективное творчество с безнравственностью несовместимо.  Творчество затухает, задыхается, оно невозможно там, где безнравственная атмосфера.  Когда ребята продумывают очередную работу, возбуждены, вносят одно предложение за другим, я могу быть спокоен: мы делаем чистое дело, оно пойдет ребятам на пользу.

Опять и опять возникает старый вопрос: где критерии воспитательной работы?  Чем я отчитываюсь – людьми?  Но люди иной раз преподносят такие сюрпризы!  Да и как оценить качество выпускаемых школой людей – по карьере их, что ли?  Нет, мое дело простое: я сегодня, сейчас, пока мои ребята в IV классе, должен создать в этом классе чистую духовную атмосферу, чтобы им жилось хорошо, дружно, содержательно, – вот и всё.

Вот мое поле, вот мой огород – нравственность ребят, и ничто другое.  Но не я один на этом поле работаю: чуть отвернулся – и еще кто-то на него суется, что-то сеет без меня, что-то полет, с корнем вырывает посаженное мною.  Но кто-то и поливает мои росточки, помогает мне.  Как в таких условиях вырастить нежные мои растеньица?  День и ночь оберегать, никого не допуская, чтобы и ветерок со стороны не подул?  Хорошо бы, но это невозможно.  Чтобы мои цветы выросли, у них должны быть очень глубокие и крепкие корни...

13.

Итак, моя задача определена: я учу нравственному отношению к миру, я должен вырастить людей, которые нужны людям и сами в людях нуждаются, но должна быть и особая форма, в которой проходит это обучение.

Всё, чему люди обучаются в школе, они получают на уроке.  А разве в воспитательной работе не может быть нечто аналогичное уроку, что-то отвечающее особой задаче воспитателя?  Когда, собственно говоря, должен я воспитывать ребят?  На 15-минутной перемене?  После школьных занятий, когда дети торопятся домой?  Или вечером, когда они торопятся делать уроки?  Что это за воспитание – на бегу, на ходу, по дороге?  И что это за воспитание, если мне удается собрать ребят вместе раз или два в месяц – и считается, что я хорошо работаю?  Ввели классные часы, но это же разговоры, разговоры и опять разговоры!

Мы говорим: класс – это семья.  Но должна же эта семья хоть изредка собираться!  Мы говорим: создать коллектив.  Но где-то должен коллектив увидеть, почувствовать себя коллективом!

Не знаю, как другие, но я воспитывать на переменках и после уроков не умею, как бы я ни старался.  Результат такого воспитания меня не удовлетворяет.  Для серьезного воспитания ребят нужен лагерный сбор – не поход, не совместная экскурсия и даже не коммунарский день, а многодневный лагерный сбор.  Такие сборы, если их проводить хотя бы раз в четверть, составят каркас всей воспитательной работы, ее основу.

Воспитывая, явно или скрытно, я призываю ребят к лучшей жизни, лучшим отношениям.  Но какова она, эта лучшая жизнь?  Кто и где ее видел?  Как ее сделать?  Этого ребята не знают, и все мои слова пропадают втуне, дети или не слышат их, или не доверяют им – и уж во всяком случае слова мои не захватывают настолько, чтобы вызвать желание действовать, переменять свою жизнь.

Нужно время от времени выхватывать ребят из обычной, будничной жизни и показывать им какую-то другую жизнь, почти идеальную, чтобы они мечтали об этой жизни и стремились к ней, ждали ее, чтобы сами хотели будничную свою жизнь сделать похожей на ту, идеальную, которая была на сборе.

На первых зимних каникулах я повезу ребят на четырехдневный сбор, и там они сами устроят себе эту прекрасную жизнь.  Сбор и станет мощным уроком нравственных отношений.  Но для этого сбор должен получиться.  Его мало запланировать и провести, он должен получиться.  Он имеет смысл и ценность только в том случае, если он получится – если те идеальные отношения, которые я хочу навсегда установить в своем классе, победят на сборе.

Надо сделать сбор так, чтобы ребята могли с изумлением посмотреть на самих себя и увидеть себя и своих товарищей какими-то новыми, лучшими людьми – пусть хоть ненадолго!  Чтобы, уезжая со сбора, все говорили: «Какие у нас хорошие ребята!»

Так я и скажу классу, когда мы начнем готовить сбор:

– Мы едем не играть, не в поход, не просто провести каникулы – мы едем делать сбор.  А что это значит, ребята, что такое сбор и как узнать, получился он или нет, сделали мы его или нет, – это вы увидите после сбора, об этом мы будем говорить еще не раз.  Пока запомните: сделать сбор!  Провести четыре дня нашей жизни необычным образом: чтобы каждый почувствовал, что у него не один-два друга, а сорок друзей.  Вспомните наши походные правила: закон человека и закон леса.  Теперь у нас будут правила посложнее.  Какие?  Я не знаю, мы их вместе выведем в зависимости от того, какой у нас будет жизнь на сборе...

Забот будет много: проводить сбор с четырехклассниками почти безумие; но делать нечего, другого выхода нет.  В общем-то все будет зависеть от того, каких помощников удастся найти.

Это самая серьезная проблема.  И подходить к ней нужно крайне честно, иначе все будет обманом, и никогда не поймешь, почему у одних получаются сборы и, следовательно, воспитание дает результат, а у других ничего не выходит, хотя все делается строго по правилам.

Когда я 15 лет назад вывез детей на первый сбор, у меня ничего не получилось.  Намеченные дела мы с грехом пополам провели, но эффект их был незначительным.  Не было главного: ребятам негде было увидеть те новые отношения, о которых я им все время твердил, а сами по себе эти отношения вырабатываются очень медленно, годами, и уж во всяком случае не в 3 дня.  Необыкновенной жизни не получилось.  Но от сбора к сбору, с большими мучениями мы все-таки научились к X классу проводить сборы так, чтобы они были в радость, и в классе сложился коллектив.  Со следующими ребятами мне было несравнимо легче.  Я взял на первый сбор 5 своих выпускников, у меня в каждой команде были асы – и совет дела проведут, и тон зададут, и пошутят, и развеселят, и покажут готовность к работе.  А главное, между ними, старшими ребятами, были те самые отношения, которым мне нужно научить маленьких.  Они были настоящие друзья!

А разве дружбе не надо учить?  Разве можно десятилетиями воспитывать на литературном примере Герцена и Огарева?

Словом, мои ребята-выпускники и были те дрожжи, на которых всходил, поднимался коллектив...

В методиках создание коллектива представляется довольно простым делом: пришел, предъявил требования, вышел на первую стадию развития коллектива, потом эти требования стали требованиями самих ребят – вот и вторая стадия, и все хорошо.  А если не получается, – значит, не умеешь...

Но воспитание коллектива без «дрожжей», без передачи коллективного опыта старших младшим – очень долгий и трудный путь, и не каждому учителю под силу его пройти в одиночку.  Когда крестьянка печет хлеб, она пользуется закваской, оставшейся от прежней выпечки, или берет ее у соседки.  И никто даже и не знает, откуда дрожжи берутся, и никому не приходит в голову выращивать дрожжи самому – кто из нас встречался с рецептом, как выращивать дрожжи?  Кто умеет выращивать дрожжи?

Так и мы, воспитатели, мы тоже не можем воспитывать без дрожжей, без закваски...  Дух, как и материя, не самозарождается – это относится и к коллективистическому духу.

Итак, с обученными помощниками дело пойдет быстро и, я бы сказал, легко, естественно.  А не найду их – что ж, придется начинать сначала, как многим моим коллегам; но тогда я должен знать, что мне предстоит тяжелая работа на годы, и ни в коем случае не ждать быстрых результатов, и не допускать, чтобы с меня их кто-то требовал...

Для сбора мы выберем подшефную сельскую школу.  Хорошо, если найдется интернат, а нет – придется ребятишкам спать на полу в физкультурном зале обычной школы, на матах и в спальных мешках.  Дело осложняется тем, что, как бы ни принимали нас, для весеннего сбора придется искать другую территорию: два раза в одно место ездить нельзя.  Ребята должны попадать в необычную обстановку и осваивать ее заново, чтобы не было на сборе новичков и старичков – все в каком-то отношении новички, для всех – новое место.  Это сильно обостряет необходимость ребят в ориентировке и само по себе сплачивает их: всё больше они нуждаются друг в друге.  Для первого сбора мы выберем район по возможности бедный впечатлениями, чтобы ребята могли сосредоточиться именно на сборе и на своих отношениях друг с другом.  Нельзя, например, везти ребят на первый сбор в Москву или Ленинград.  Получится замечательная экскурсия, а нам нужно другое...  Школа в небольшом поселке или в деревне – идеал.  Кстати, в такой школе больше возможностей для приложения детских рук, это очень важно.

А дальше – от года к году – наши маршруты будут усложняться.  Где только я не проводил коммунарские сборы!  На Украине, под Черкассами, мы провели месяц в палатках и работали в совхозе, убирали подсолнухи, помидоры и яблоки – у нас был трудовой лагерь в те годы, когда о школьных лагерях такого рода еще и слышно не было; жили мы под Минском, в знаменитом совхозе «Ждановичи».  Трудный был сбор, 20 дней под дождем и в холоде.  Были под Ульяновском, на берегу Волги, были под Ярославлем и под Москвой, в Луховицком районе, где ребята сложили поговорку: «В мире три столицы: Париж, Москва и Луховицы».  Несколько лет провел я с ребятами в Ефимовском районе под Ленинградом, но каждый раз в другом селе.  Были под Порховом на Псковщине, и под Иваново, и в Прибалтике, недалеко от Даугавпилса...

И мои новые ребята тоже это всё изведают, тоже всюду поездят по стране, но не экскурсантами, бегающими по музеям и магазинам, нет, каждый раз главным впечатлением будут для них они сами – в новых условиях...  Главным впечатлением будет для них собственный коллектив.  И на любом месте они будут не изучать жизнь, а участвовать в ней и в каком-то смысле стараться улучшить ее, так что люди, которые увидят, как они работают и как живут, станут спрашивать: «Откуда взяли таких ребят?» Мало того, чтобы мы, куда-то приехав, на всю жизнь запомнили эти места; мы тоже должны запомниться тамошним людям – человек всюду должен запоминаться, если он настоящий человек.

Но это все потом, потом, а сейчас – маленький, скромный первый сбор, первый шаг...  Я должен продумать его особенно тщательно, день за днем и час за часом.  Подготовиться к нему точно так же, как готовлюсь к урокам.  С той лишь разницей, что урок – 45 минут, а у меня рабочий день на сборе будет 24 часа в сутки, это я знаю хорошо.  Спать на сборе почти не приходится.

До места, где будет проходить сбор, мы, наверное, доберемся часов в 11 утра.  Разместимся, устроимся – но быстро!  Через полтора часа – общая встреча, и к этому времени каждое звено или каждая команда должны выбрать себе название и приготовиться защищать его.

Нашим первым творческим делом станет защита имен отрядов.  Имена эти лучше взять географические, так удобнее и понятнее: «Алтай», «Кавказ», «Сибирь», «Волга», «Урал»...  Можно дать ребятам и полную свободу, но тогда надо быть готовым, что появятся «Троглодиты» или «Трулялята», «Пираты» и «Разбойники», хотя в этом тоже страшного нет.  Какое бы название ни выбрали ребята, можно с ними спорить, но запрещать нельзя.  Ребята будут испытывать мое терпение и удивляться тому, что оно безгранично и что им всё можно.  Позже это им надоест, и все войдет в разумные границы.  Главное, не бояться распустить детей, и тогда они не распустятся.  Пожалуйста, любое название придумывай, но сумей его защитить.  Если выбрали имя «Урал», то они сами с помощью друга отряда из старших найдут и аргументы.  Отчего именно «Урал»?  Почему им нравится Урал?  Потому что это горы, потому что это река, потому что это граница...  Потому что там уральские самоцветы, а у нас в отряде, посмотрите, тоже одни только драгоценности, а не ребята.  Потому что Урал – это символ древности и мудрости.  Потому что за Уралом раньше всегда начиналась тайна.  Потому что Урал раньше называли камнем, и наш отряд крепок, как камень, как кремень, как Урал.  Потому что при слове «Урал» всегда вспоминаешь об уральских мастерах, о малахитовой шкатулке и Хозяйке Медной горы, Урал – это сказка, а мы все любим сказки.  Потому что на Урале реки горные, быстрые – и мы будем такие.  Потому что Урал всегда был местом вольности – и мы вольнолюбивые.  Потому что на Урале климат разнообразный, от холодного до жаркого,– и у нас в отряде так.  Потому что на Урале изобрели паровоз, а у нас песня про паровоз.  Потому что про Урал говорят – кузница, и наш отряд – кузница новых людей...

И так до бесконечности.  Стоит только ребятам один раз увидеть, насколько неисчерпаемой может быть фантазия, как их и не остановить, и чем длиннее будет список аргументов, чем неожиданнее и остроумнее они, тем больше восхищения будут они вызывать у ребят, и первое наше дело, защита имен, создаст творческий настрой.  Ребята поймут, что от них требуется.  А если у кого-то и не очень хорошо получится, то они увидят, как было у других, и в следующий раз не поленятся.  Главное, они поймут, что хотя фантазия – природный дар, но надо приложить усилия, заставить себя пофантазировать.  К тому же, наряду со всеми командами, защищать имя своего отряда будут и взрослые.  Нас будет человек 5; сначала мы разойдемся по командам, чтобы помогать им, а потом выкроим время и для себя, минут 20 нам хватит.  Взрослые должны быть на сборе не охранителями режима, а главной творческой единицей.  И хотя взрослые, как правило, уступают ребятам в творческих возможностях, особенно когда ребята становятся старше, сам факт участия взрослых в соревновании обеспечивает их команде успех.  Даже десятиклассники всегда отдают пальму первенства отряду старших друзей и очень довольны своей благородной снисходительностью.

Ведь каждый из ребят постоянно фантазирует; но тут он находит сообщников, и оказывается, что фантазировать вместе, подхватывать фантазии и развивать их – это само по себе наслаждение, и никаких наград не надо.  Присуждать победы, места и вымпелы совершенно не требуется – ребята и сами видят, кто подготовился лучше, а кто хуже, у кого фантазия богаче, а у кого беднее, и победители обычно не гордятся, а стараются доказать побежденным, что и у тех получилось неплохо.  Вечером, когда будут обсуждать день, я знаю, почти никто из ребят не станет говорить о своем выступлении, а каждый отряд отметит: особенно нам понравился «Урал».  Они будут говорить и о себе, но не о том, как выступали, а о том, как готовились: дружно или недружно, весело им было во время подготовки или скучно.  Они не поссорятся, как футболисты плохой команды, проигравшие матч, а будут думать об одном: как выступить получше.

Очень может быть, что первая защита покажет, что отряды или команды составлены неравномерно.  Делились-то по дружбе, а не по способностям.  Что поделать, пусть так и будет, только одной команде придется помогать больше, чем другой.

Набор творческих дел относительно ограничен – и уж во всяком случае не бесконечен.  И следующий сбор опять начнется, скорее всего, с защиты имен.  И опять появится «Урал», но интересно, что, сколько ни проводи сборов, ребята никогда не повторяются.  Если на первом сборе нашли 10 аргументов и казалось, что ничего больше и не придумать, то на следующем сборе таких доводов найдется 20 – и все новые, потому что постепенно в совместное фантазирование включаются все новые и новые ребята, пока в X классе вместо защиты имени не устроят «защиту диссертации» все о том же Урале...

В этом и сущность творческих дел: они заставляют работать фантазию, развивают ребят, они вводят в их сознание какой-то познавательный материал, т. е. расширяют кругозор, они развивают ответственное отношение к заданию, и притом у всех, а не только у активистов; они дают ребенку чувство свободы в коллективе, раскрепощенность и, значит, уверенность в себе.  При всей деловой напряженности, притом, что ребята многого ждут друг от друга, отношения между ними улучшаются.  Они не спорят так, как обычно – до драки! – спорят в играх, потому что сама игра-то необычна и в ней нет первых игроков, звезд, быть первым в фантазии – это совсем не то, что быть отличником на уроке или лучшим нападающим на футбольном поле.  Доблесть-то эта деликатная, и ребятам приходится вести себя потоньше.

Если все эти признаки есть, то лишь тогда и можно назвать дело действительно творческим и поставить себе пятерку – я ведь тоже, как и ребята, люблю чувствовать себя молодцом...

Но, пожалуй, мало ограничиться защитой имен отряда, это бедновато.  Из защиты можно выжать и еще кое-что.  Ваш отряд называется «Урал»?  Прекрасно!  А что он из себя представляет?  Расскажите о каждом из вас, представьтесь товарищам, которые знают вас уже четвертый год!  Пусть каждый предъявит свою визитную карточку – кто он?  Один споет, другой станцует...  Нет, у четвероклассников это не получится, им лучше составить коллективную визитку: «У нас в команде два молчуна, три Жени, у троих есть собаки, отличников у нас нет, но будут...  А командир у нас – Сережа Воинов по прозвищу Бойцов...»

Мне нужно все время направлять внимание ребят друг на друга: никаких хороших и плохих, никаких застывших оценок; внимание и внимание, только внимание!

14.

Основной принцип сбора – насыщенность творческими делами и быстрая смена их.  Тут нечего бояться перегрузки, наоборот, пусть ребята в конце сбора говорят: «Никогда в жизни не приходилось так много работать головой», пусть у них и вправду голова трещит с непривычки.  Что такое физическая усталость – это знают все, но далеко не каждому хоть раз в жизни приходилось уставать от умственного напряжения, а это ведь тоже приятное чувство.

К вечеру, после прогулки и обеда, устроим калейдоскоп творческих дел:

конкурс любимых песен – каждый отряд предложит свою песню, споет ее, и какая всем больше понравится, ту и разучим вместе;

выставку собак – каждая команда защищает какую-нибудь одну породу собак, рассказывает о ее достоинствах и, конечно, приводит на выставку «настоящих» собак – кто не согласится сыграть водолаза или благородного колли, да еще с медалями?..  Лично мне на этих конкурсах почему-то всегда достается роль овчарки, хотя я с удовольствием сыграл бы роль гончей.

А если останется время, то откроем дегустационный зал варенья – мы договоримся об этом конкурсе до отъезда, и ребята с удовольствием привезут из дому варенье в баночках.  И надо определить, из чего каждое сварено, выбрать лучшее и, может быть, даже послать маме-победительнице телеграмму с поздравлением.  Можно рассказать о пользе варенья, можно устроить конкурс на самый смешной случай, связанный с вареньем, или конкурс «Ода русской ягоде», аукцион – из чего варят варенье; выступления докторов о медицинской пользе разных видов варенья; можно устроить летучий семинар «бабушкиных рецептов», аукцион пословиц и поговорок о вареньях и ягодах...

А если не захотят ребята говорить о варенье, то уж наверняка понравится мальчикам конкурс роботов.  Коль скоро можно сыграть собаку, то робота и подавно.  Но у каждой команды будет свой робот: один продает газированную воду, другой – музыкальный автомат, третий подсказывает на уроках...

Вот тут-то можно быть уверенным – ребята сами всё придумают.  На сборе семиклассников мы устроили шуточный конкурс художников.  Андрей Лежевой со своей командой, в которой не было ребят, умеющих рисовать, вышел с чистым листом ватмана и сказал, что это шедевр под названием «Белый снег».  Потом еще раз вышел с тем же листом – очередной шедевр назывался «Потолок», в третий раз – «Простыня», и так он выходил раз 20 – фантазии у ребят хватило надолго.  Все это сопровождалось остроумными комментариями, и хохот в зале усиливался с каждым выходом Андрея.

Кто никогда не видел таких вечеров, обычно думает, что подобные игры доступны только особо развитым ребятам.  Вот этим-то мы и обкрадываем детей.  Не умея заразить ребят желанием выдумывать, мы отнимаем у них право на фантазию и обедняем их жизнь.  Мы не даем им возможности проявить фантазию в творческих делах, и они проявляют ее, срывая уроки.

Второй день сбора мы посвятим сказкам.  Каждая команда выберет свою сказку, и все станут ее героями.  Конечно, надо будет сделать костюмы, дети так любят переодеваться.  В этот день все должно быть необычно для ребят.  В мир сказки должны вступить с подъема, и зарядку будет проводить Кот в сапогах и Мальчик с пальчик.  Кот будет командовать:

– А теперь выгнем спинки...  Теперь вы будете мышки, а мы, кошки, будем ловить вас... Теперь станем на носочки – мы подглядываем в окно людоеда...  А как мы будем предупреждать друг друга об опасности?  Давайте помяукаем...

И день пойдет своим чередом: строительство снежного сказочного города, обед у маркиза Карабаса, турнир сказок, а вечером главное действие – каждая команда представляет свою сказку...

Вот почему некогда спать на сборе – все надо подготовить, обсудить с советами дел, и отряд старших друзей тоже должен подготовить свою сказку, а когда?  Ночью.  Но зато дети получат настоящее изобилие игр.  Хватило бы на день и строительства городка – нет, вот еще роскошный и смешной обед.  Ну теперь всё?  Нет, еще захватывающий турнир.  Достаточно?  Но все только начинается, еще будет грандиозный спектакль – представление сказок, где всем придется играть и болеть за свои команды.  Это все равно что дать ребенку не конфету, а коробку конфет – запомнят навсегда.  Именно этот принцип – «много-много-много работы» – и делает жизнь на сборе необычной: в будние дни такое невозможно.  А когда событий много, ребята меньше огорчаются, если они в каком-нибудь из конкурсов явно проигрывают – через час начнется другой, и есть надежда показать себя.

А главное, такой наворот дел требует очень хорошей организации от командиров и высокой организованности от ребят.  Не я, не старшие требуют: «Давайте быстрей, давайте все», – сами дела заставляют ребят вертеться так, что потом они удивляются: вот, оказывается, на что мы способны.  И наконец, при таком накале всегда острый дефицит рабочей силы, и тут уж обязательно все примут участие в делах – в сказке на первых ролях, в турнире на третьих, на строительстве опять на первых, и это умение командовать и подчиняться, отвечать и помогать естественно проявляется ребятами, без понуканий, напоминаний и окриков.  А если в отряде что-то не получается, если возникали раздоры, если делили работу: «А почему я? Почему всё я? А он?» – то ребята сейчас же, через полчаса, увидят, как они при этом проигрывают.  Победа или поражение приходят сразу, и потому день бывает эмоционально насыщенным, что тоже воспринимается ребятами как необычная жизнь.

Но получится сбор или нет, это в основном от меня зависит.  Тут требуется дьявольская исхищренность, которая приходит только с опытом сборов, – обычного опыта, который получаешь на уроке, не хватает.

На первых сборах мне нужно, чтобы каждая команда выступила максимально хорошо, чтобы ребята сами получили удовлетворение от своей работы и других порадовали.  На первых сборах ребята обычно не справляются с дисциплиной в своих командах: командиру бывает трудно, он не умеет распределить и организовать работу, к тому же наверняка кто-то дурачится, шумит, мешает сосредоточиться – кое-кому пока что все это неинтересно.  Оборвать его?  Приструнить?  Бесполезно, если только ты сам не останешься в команде.  Чаще всего берешь такого разрушителя работы себе в помощники, даешь ему поручение.  Иногда поговоришь с командой, подскажешь ей какую-то мысль.  Очень часто ребят поначалу ставит в тупик самое простое задание, и они бегут с бесконечными вопросами: «А как сделать? Где взять? Где достать?»

Однажды на сборе ко мне подбежал запыхавшийся мальчишка:

– Николай Федорович, где достать баян?

Ну где я ему на сборе достану баян?  И у нас появился девиз: «Не баянить!» – т. е. не ждать помощи, выкручиваться самим.

Второе затруднение – скучающие ребята, их тоже надо сразу заметить.  Может, они стесняются?  Не привыкли работать вместе?  Да и командиры еще маленькие, они и не стараются вовлечь всех, им лишь бы получалось.  Вот тут без помощи взрослых совсем трудно.  Без них команды выполнят свои задания, но не установятся в среде ребят те дружелюбные отношения, которые, собственно говоря, и являются целью сбора.

Главная моя забота – общее настроение сбора в каждую его минуту.  Следить и следить!  Часто оно зависит от настроения двух-трех ребят, лидеров, которые задают тон.  Или еще от каких-нибудь причин.  То стало скучно, то дело оказалось трудным, и надо побыстрее свернуть его.  А то, бывает, слишком расшалятся ребята, и чувствуешь, что надо найти дело поспокойнее или отправить их погулять.  Да и просто вдруг устанут, и надо пораньше уложить их спать.

На сборе про все можно говорить – главное, главное...  Но получается сбор или не получается – об этом всегда можно судить не по количеству и качеству дел, а по настроению ребят и по степени их дружелюбия.  Если они начинают ссориться с другими командами, завидовать их успехам, если возрастает количество ябед и жалоб, если слышатся резкие голоса, – значит, надо быстро выправлять положение, искать выход.  И вдруг отменяешь все дела и начинаешь показывать ребятам фокусы или рассказывать что-нибудь интересное...

Сбор – как сражение, его надо выиграть любыми способами!

Я очень люблю коммунарские сборы – на них только и чувствуешь себя профессионалом-воспитателем.  Любую другую работу может выполнять и непрофессиональный воспитатель, был бы он добр и внимателен к детям.

А сбор – нет, сбор – это искусство.

Однажды у меня был очень трудный летний сбор на сто с лишним человек.  Шел уже 20-й день – и ничего не получалось, никак не удавалось овладеть настроением ребят, и ни о какой доброжелательности и речи быть не могло.  Я перебирал всевозможные варианты, вспоминал советы педагогической литературы и ничего не мог придумать.  У меня был в гостях на сборе товарищ, тоже учитель, и он ничем не мог мне помочь.

– А если у тебя так и не получится?  – спросил он.

– Тогда я уйду с работы, – не задумываясь сказал я.

И действительно, наверное, ушел бы, если бы не получилось – вдруг, в самый последний, 26-й день сбора.  Но мы вернулись в школу с победой.  Потом я думал: ну что ж я так?  Ну поехали, ну вернулись, все ребята живы-здоровы, хорошо работали, провели массу творческих дел – могу отчитаться перед любой комиссией, перед директором, перед профкомом и месткомом.

Но ничего не могу с собой поделать: с тех пор, как произошел во мне перелом и я понял смысл творческого воспитания, я стал ценить свою работу только по состоянию детей, по их отношению друг к другу и к делу – не по отношению ко мне, как было раньше, а именно друг к другу.  И всякий дефект в этих отношениях вызывает во мне тревогу.  Я чувствую себя человеком, не справляющимся со своей работой, не способным справиться.

Есть термин «санитарное состояние детского учреждения».  Это состояние легко определяется квалифицированными людьми, да и просто видно на глаз.  Но ведь есть и духовное состояние коллектива, и оно должно не менее заботить педагога, чем состояние санитарное.  Опытному взгляду оно тоже видно почти сразу, это духовное состояние, –  трудность лишь в том, чтобы не спутать его с состоянием дисциплины.

За санитарное состояние нас штрафуют и снимают с работы, за состояние дисциплины нас ругают и объявляют нам выговора.  А за духовное состояние коллектива никто с нас не спрашивает – никогда за него не награждают, никогда и спасибо не скажут.  Что ж...

15.

Третий день сбора...  Центром этого дня будут спортивные состязания – зима!  Но если начать нашу спартакиаду, или олимпиаду, или как мы ее там назовем с утра, то весь день ребята будут возбуждены, и все остальное пойдет насмарку.

Лучше начнем день с какой-нибудь физической работы.  Может быть, такая работа найдется в детском саду, или в библиотеке, или в цехе местной фабрики: вероятнее всего, это будет простая уборка помещений или, еще лучше, уборка снега, расчистка дорожек.  Если ребята будут более или менее активными, то работу для себя они найдут сами.  Можно даже выделить для такой пионерской разведки час или два.  Если же работы не найдется, то устроим генеральную уборку помещения и территории.

Очевидно, к этому времени накопится усталость от первых двух дней и захочется – опять как всегда! – просто поработать.  А нельзя!  Нельзя!  Надо что-то придумать, чтобы работа прошла с подъемом.  Будничной – по настроению – работы я допустить не могу, она всегда должна быть праздником.

На этот раз пусть фантазируют по командам.  Хотя это всегда самое трудное – придумывать что-то для украшения работы.  Ну, прежде всего, пусть каждая команда идет работать втайне от других.  Кто где трудился и что получилось, все узнают на итоговом митинге, и судить о том, как работал отряд, мы будем по его рапорту, по настроению ребят.

Наверное, в каждом месте ребята не только поработают, но еще и подарок сделают – мы ведь приехали сюда в гости, а в гости с пустыми руками не ходят.  Библиотеке мы подарим несколько хороших книг – дети, как правило, книг не жалеют; в детский сад отнесут игры, привезенные нами, – об этом придется заранее, еще в городе, побеспокоиться совету дела по сюрпризам.  Школе мы подарим диафильмы, а может быть, и фильмоскоп – он и стоит всего пять рублей, а подарок это драгоценный.  Карандаши, пластилин, конструкторы, кнопки-булавки – все годится для подарка.

Я уже говорил, что буду всегда учить детей делать подарки и получать от этого удовольствие.  Все всем дарят, все обмениваются подарками – пусть подарки станут хобби моих детей.  Они всегда должны быть в заботе: этому надо сделать подарок и другому – у него день рождения.  Надо будет торопиться, пока они маленькие и готовы раздарить решительно все свое.  А чем старше они становятся, тем труднее им расставаться с вещами, труднее дарить, поэтому к тому времени, когда они станут больше ценить вещи, дарение должно войти в привычку, так, чтобы забота о подарке стала постоянной заботой на всю жизнь.  Особенно важно, чтобы дети делали бескорыстные подарки, не ожидая ничего в ответ и не обижаясь, если их не отдаривают.  А то ведь как бывает в младших классах?  Перед 23 февраля собираются родители, и начинается:

– Девочки должны поздравлять мальчиков...  А на какую сумму будем поздравлять?

Постановляют: поздравлять не дороже, чем на рубль, но не дай бог, чтобы кому-нибудь достался подарок за 78 копеек, – слезы!  В классе мы в таких случаях будем устраивать праздничные лотереи: все подарки – в общий котел, и кому что достанется.  Тут, как и во всем, нет мелочей, и большая разница, договариваются ли ребята принести по рублю или кто сколько может.  А лучше всего получилось у меня в последнем моем VII классе, когда мальчики на 8 Марта не подарки дарили, а устроили для девочек праздничный кинотеатр с мультипликационными фильмами – с афишами, с концертом, со стихами, посвященными каждой девочке, с памятными значками и, конечно, с мороженым.  А в IX классе договорились и подарили каждой девочке по банке варенья – варенье было покупное, но этикетки на банках изготовили сами, каждый свою, со стихами, в которых дерзко рифмовались ножки и ложки, кушай и слушай, сомненье и варенье.

После того как ребята вернутся с работы, мы проведем летучий митинг, на котором команды сдадут коллективные веселые рапорты, и сразу начнем готовиться к спартакиаде.

В спартакиаде нашей будут скрытно содержаться две части, потому что у меня две взаимоисключающие цели.  Мне нужно выявить чемпионов – лыжников и конькобежцев, чтобы не пропадали таланты.  Кто-нибудь из ребят окажется бедным на фантазию, но зато он быстрее всех бегает на лыжах, и это его замечательное умение должно быть обнаружено и продемонстрировано, тогда и он уедет со сбора счастливый, хотя и промолчал на всех советах дела.  Но вместе с тем мне нужно сохранить и укрепить командный дух, общий настрой, а спортивные состязания, как правило, ссорят ребят, особенно командное первенство.  Там такие страсти разгораются, что все усилия двух дней пойдут насмарку.  Поэтому я найду какой-нибудь предлог, чтобы на время спортивных состязаний команды составлялись по-новому – жребием, или пусть конаются, кстати, можно устроить конкурс на самую смешную считалку.

Словом, тот же самый принцип: я не учу ребят спортивному мастерству, на это есть квалифицированные тренеры, это серьезная и многолетняя работа.  У меня совсем другая задача, я вижу перед собой только одно: наш коллектив и самочувствие детей – всех вместе и каждого в отдельности.  Поэтому спортивные результаты вряд ли будут у меня значительными, но зато будет торжественное открытие спартакиады, торжественное закрытие ее, пышное награждение победителей, судьи будут очень нарядными, а конкурсы будут больше забавными, чем спортивными, и по таким видам спорта, которые явно не входят не только в число олимпийских, но даже в комплекс ГТО.  Мы повесим шапку на шест и будем расстреливать ее снежками; мы устроим эстафету на санках, но не с горы, а на ровном месте: один едет, другой везет полдороги, потом меняются; или надо съехать с деревянной горки на ногах – но всей командой, паровозиком, и не упасть; или устроить гонки на одной лыже и на одном коньке, блицтурнир «шайба на снегу»...–таких забав бесконечное множество, и я думаю, что найду способ, как заставить ребят выдумывать их, исходя из местных возможностей.

А вечером третьего дня у нас будет прощальный «огонек».  Проведение сбора требует от учителя искусства.  Но «огонек» – это дело только для мастера.  Если бы мне нужно было составить мнение о воспитателе, я сказал бы: покажите мне его на «огоньке».

Можно сказать, и это не будет преувеличением, что весь успех творческого воспитания зависит от двух вещей: от того, как проходят советы дела, и от того, как проходят «огоньки».

Совет дела – начало всякой творческой работы.  «Огонек» – творческое ее завершение.

Ведь если присмотреться, то всякое человеческое дело строится по одной и той же схеме: я решил – придумал – обдумал свою работу; я поработал и смотрю, что же у меня получилось – как я работал и каков результат.  Причем чем больше возможностей у меня самому обдумывать и оценивать работу, тем в большей степени я ее хозяин.

Если план работы и оценка ее принадлежат не мне – я простой исполнитель и никогда от работы удовольствия не получу, это невозможно: я в зависимости от кого-то, и мой труд полностью свободным назвать нельзя.

Мы говорим ребятам: будьте хозяевами, будьте хозяевами, а сами отнимаем у них то, что только и делает ребят хозяевами своей жизни.  Мы навязываем им работу, не давая возможности обдумать даже детали ее, и мы сами выносим оценки – сами хвалим или ругаем ребят.  На их долю остается только работа, и мы же еще и удивляемся, отчего они выполняют ее с неохотой, и называем их лодырями, и качаем головами: «Нет, что-то у нас не в порядке с трудовым воспитанием» или: «Нет, что-то наши ребята не любят общественную работу».

Начинают говорить: это потому, что мы не предоставляем им самостоятельности, и дальше следует знаменитое: «Активнее, ребятки, активнее!  Больше самодеятельности!»

Это все фальшь, пустые слова, обычная педагогическая демагогия.  Не могут ребята быть активными и самодеятельными, если они расходятся сразу после работы, не обсудив и не оценив ее.

Люди ведь и различаются тем, как они относятся к своей работе: иные и берутся за нее бездумно, и работают не думая, и заканчивают без мысли.  Закончил – и ладно.

Сколько бы я ни учил ребят, каждого в отдельности, обдумывать свою работу, сколько бы ни говорил и ни напоминал, я никогда не сумею дать им это важнейшее человеческое умение.  Кажется, врожденная способность – одни люди глупые, другие поумнее.  Но вот, оказывается, что я могу: я могу научить их коллективно планировать работу на совете дела и коллективно анализировать ее на «огоньке».  План и анализ – и всякая работа становится увлекательной.  План и анализ – и передо мной деловой человек, способный справиться с любым заданием.  План и анализ – и человек чувствует себя хозяином своей работы и своей жизни.  План и анализ – и человек внутренне обустроен.  У него открытое сознание, он не спит, не дремлет, не поддается обстоятельствам жизни.

До первого сбора я проводить «огоньков» не буду – это бесполезно, потому что для «огонька» нужно, чтобы было у ребят много интересного материала для анализа.  Невозможно, например, начать с обсуждения вопроса, кто как учится.

Первый «огонек» состоится вечером первого дня на сборе.  Обязательно вечером.  Летом мы будем проводить его у маленького костра – потому и «огонек».  На «огоньке» анализируют не какую-то работу, а день.  Объект анализа именно день.  Как мы прожили его?  Как вообще прожить день своей жизни достойным образом?  Смысл «огонька» в том, что он придает большую ценность каждому дню человеческой жизни.

Так как процедура анализа своей работы и своего поведения для ребят очень непривычна и трудна, то всегда кажется, что она им не по возрасту, даже если перед тобой десятиклассники.  Поэтому прежде всего надо заботиться о самом «огоньке», о душевном состоянии ребят на «огоньке».  «Огонек» должен быть привлекателен для них, чтобы его ждали.  Какие бы интересные дела ни проводили днем, «огонек» должен быть самым интересным событием.

Если бы я хоть один раз услышал от кого-нибудь: «Ой, еще и на «огонек»!  или: «Опять этот «огонек», то это означало бы, что мне нужно начинать все сначала...

Наверное, есть тысячи разных способов проведения «огонька», но мне, чтобы попасть в нужный тон и суметь взять «огонек» в руки, необходимы некоторые традиции.  Например, чтобы ребята непременно сидели крутом, и я, разумеется, в общем этом кругу, а не в центре его.  В кругу все равноправны, все видят глаза друг друга.  Я объясню на первом «огоньке»: сядем так, чтобы видеть глаза друг друга, и будем все время всматриваться друг в друга.  Летом в центре круга – маленький костер, я уже говорил об этом, и его всем должно быть видно, и всем от него должно быть тепло.  Зимой мы при возможности поставим в центр круга цветочек.  В «огоньке» очень многое от спектакля, поэтому важны и мизансцены – кто где сидит, кто и как появляется.  Мне, например, важно, чтобы приходили на «огонек» с самого начала поодиночке, а садились по отрядам.  Через несколько лет ребята будут садиться как попало – им даже неважно будет, с кем сесть рядом, они все станут друзьями: с кем сел, с тем и хорошо.  И конечно, ребята могут сидеть на «огоньке» в самых удобных для них позах, совершенно вольно.  Летом обязательно кто-нибудь и уляжется у костра.  Пусть!  На «огонек» можно опаздывать – для того он и начинается с песен, чтобы ребята подходили постепенно.  И уж во всяком случае нельзя делать замечаний за опоздание.  «Огоньки» должны быть такими, что на второй и третий никому опаздывать не хочется, и, если случилось с человеком, что он, бедняга, опоздал, – так еще и ругать за это?

Наверное, я опять буду очень волноваться перед первым «огоньком».  Пятнадцать лет провожу их, а все никак не могу достичь того артистизма, который я видал у других воспитателей, когда «огонек» течет плавно, как музыкальное произведение.  И всё к месту, всё есть и всё вовремя – и обострение разговора, и кризис некоторый, и тихое успокоение – ну просто дирижер!

Хотя, может, так и не надо.  Вообще-то говоря, я не очень люблю артистизм в воспитательной работе, как и в жизни.  Даже актер, если он слишком артистичен, он ведь тоже в конце концов начинает раздражать.  Тем более что мне придется маячить перед ребятами 7 долгих лет – да они взвоют от моего артистизма!

Нет, нет, нет, на «огоньке» надо сдерживать себя, ни в коем случае не «выступать» перед ребятами.  В конце концов что мне нужно от «огонька»?  Мне нужно, чтобы ребята с максимальной откровенностью анализировали вслух свой день, причем трудность в том, что им при этом придется задевать чье-то самолюбие.  Чтобы они могли быть откровенными, они должны абсолютно доверять «огоньку».  Они должны знать – не знать, а чувствовать! – что здесь можно и нужно говорить открыто.  Следовательно, должна быть предельно доверительная обстановка, и мало того, чтобы я говорил доверительным тоном.  Обстановка доверительности зависит от любого в нашем кругу точно так же, как и от меня.  Любой может сразу, одним словом, одним выкриком – и даже если громко зевнет! – нарушить эту обстановку доверительности.

Говорят: нужен мягкий тон...  Ну я буду говорить мягко, и ребят в конце концов начнет тошнить от моих интонаций.  Меньше всего любят ребята этот доверительный тон, у них всегда возникает подозрение, и при этом справедливое, будто педагог лезет им в душу.  А душу свою всем жалко, все ее берегут, и ни в какое коллективное хозяйство вкладывать ее не хотят.

Нет, я понял, мастерство в том, чтобы песней, тихим рассказом, сдержанным голосом создать какой-то круг тишины, возвести какую-то границу, которую никто не смел бы переступить, несмотря на то что я не делаю замечаний.

Однажды я слишком быстро передал ведение «огонька» дежурным командирам, я радовался: какие у меня самостоятельные ребята!  Но я ошибся и скоро вынужден был понять это.  «Огоньки» формально проходили хорошо, и все было как надо: начинали с песни, потом – анализ дня, и тихая песня каждый раз, когда падает настроение или внимание, и все эти плавные переходы от песни к серьезному разговору и от разговора к песне, и умелые паузы, и умение вовремя кончить разговор, не затянуть его...  И сострить они умели, эти мои замечательные ребята, а все-таки было не то, было какое-то неуловимое отличие от настоящего «огонька».  Дети легко усваивали мастерство, внешнюю сторону, но им никогда не хватало той убежденности, с которой ведет «огонек» взрослый, и не хватало главного умения – уловить тонкую логическую нить разговора-импровизации.  Тем и труден «огонек», что я должен быть готов к нему как к уроку, хотя не имею ни малейшего представления о том, как пойдет урок.

А может быть, мне на этот раз попробовать какой-то другой тон разговора на «огоньке» и вообще с ребятами?  Ну, хотя бы для того, чтобы испытать чувство обновления.  Может быть, мне взять более суровый, даже чуть сердитый тон некоторого недовольства?  Я видал замечательных педагогов, которые то и дело кричат на ребят – но как кричат!  Как изумительно кричат!  Сколько игры в этом крике!

В конце концов ребятам не так уж важно, кричишь ты на них или не кричишь, – важно, что ты кричишь.  И о чем ты молчишь.

О чем я буду кричать-молчать на «огоньке»?  Первое, что мне нужно, – это чтобы ребята по возможности сознательнее оценили только что прожитый свой день.  Можно, конечно, просто поставить отметки: день прошел на «три», на «четыре с минусом» и так далее.  Но для маленьких это будет бедной оценкой, бессодержательной, интуитивной, а мне необходимо развивать именно сознательное отношение к работе.  Вот в IX классе, когда мы будем понимать друг друга с полуслова, тогда можно, чтобы не терять времени, быстро вынести оценки, потому что на тех, далеких «огоньках» мы чаще всего будем говорить не о нашем дне, а о нашей жизни, о наших жизнях.

А сейчас в центре внимания будет только один день.  Ребята и не смогут его пока что оценить, потому что они не знают, что такое коммунарский день, им не с чем сравнивать его, настолько он непривычен.  И я задам им традиционные вопросы:

– Что было хорошо?

– Что было плохо?

А третий вопрос: «Что надо делать?» – пока задавать не буду.  Посмотрю, что за ребята у меня будут и как пойдет дело.

Если бы я начинал в VIII или IX классе, то ответом на мои вопросы скорее всего была бы тишина – ни одного желающего говорить, хоть клещами ответы тащи.  А в четвертом обратная картина: кто-нибудь что-то скажет – и сразу лес рук, и все будут обезьянками повторять одно и то же:

– Нам понравилось, как мы гуляли...

– И мне понравилось, как мы гуляли...

– А тебе что понравилось, Наташа?

– Мне?  Мне было весело, и еще мне понравилось, как мы гуляли...

И тут же начнется серия подлых ябед:

– А Коля нам мешал, поэтому мы не подготовились.

– А Коля нам всегда мешает!

Конечно, и Коля не усидит:

– А что Коля, что Коля, вы сами все кричали.

– Мы кричали?  Мы кричали?  Когда это мы кричали?

Базар – да и только!  Но пусть сначала сами увидят, что это базар, пусть покричат – осаживать на «огоньке» и призывать к порядку я никогда никого не буду.  Я скажу:

– Хорошо, ребята, все понятно.  Давайте сделаем по-другому: разойдемся по командам, и пусть каждая команда подготовит свой ответ.  Вы очень хорошо кричите, но давайте теперь покричим по командам – три минуты на шум!  А уж потом каждая команда доложит нам в тишине...

В каждой команде – старший друг, и ответы через три минуты шума будут, конечно, содержательнее, они и станут образцами ответов на завтра.  И так изо дня в день, от сбора к сбору, от «огонька» к «огоньку» будут мои ребята все внимательнее всматриваться в свой день и в каждое свое дело: отчего оно получилось?  Отчего не получилось?

И разумеется, на первых «огоньках» я не стану ругать ребят и обращать внимание на недостатки.  Как бы кошмарно ни прошел наш первый день, для меня ребята будут молодцы и молодцы.  Они пока что очень зависят от оценки учителя, у них все существует в двух формах: «похвалили – поругали».  Лишь через несколько лет придется мне вести себя осторожнее, потому что незаслуженно похвалишь, а тебя же и разнесут...

Чтобы помочь ребятам увидеть друг друга, увидеть себя молодцами, я им задам следующую серию вопросов:

– А кто сегодня старался больше всех?  Кто сегодня был самым веселым в отряде?  Без кого вам было бы не подготовить выступление?  А кто сегодня больше всех нуждался в помощи?

Можно, конечно, вручить на «огоньке» призы за все сегодняшние выступления – лучшему роботу, лучшему защитнику имени отряда, лучшей команде и так далее, тогда «огонек» будет более праздничным.  Но я этого не люблю.  Конечно, награды поощряют рвение детей, но уж очень не хочется, чтобы они с первых дней все делали за награды, еще не поняв вкуса самого дела.  К тому же надо быть и последовательным.  Если ты против наказаний, ты должен быть и против поощрений и наград.  Ведь всякая награда, особенно среди детей, – это одновременно и наказание всех тех, кого ты не наградил, – наказание лишением награды.  Позже, когда они научатся не завидовать друг другу и радоваться самой работе, мы иногда будем награждать самых отличившихся, но только тогда, когда я буду уверен, что за победителей будут радоваться все и все до одного будут их искренне поздравлять.

Тем и хорош «огонек», что ребятам достаточно того, что кто-то сказал вслух:

– А мне больше всего понравилось выступление отряда «Урал»...

Очень тонкое обстоятельство: когда и с чем выступать мне самому?  Если на советах дела я говорю без зазрения совести и выдвигаю одну идею за другой, насколько хватает фантазии, то на «огоньке» картина прямо противоположная: поначалу я буду стараться давать как можно меньше собственных оценок и меньше выступать перед ребятами.  На советах дела мои выступления с годами будут уменьшаться от максимума к минимуму – постепенно ребята научатся обходиться и без моих идей, они лучше меня станут все придумывать.  А на «огоньках» движение обратное – от минимума к максимуму.  Чем старше будут ребята, тем больше смогу я говорить, не боясь навязать им свои оценки.  К последним классам они сами научатся вырабатывать свое мнение и отстаивать его.  В идеале мне нужно, чтобы ребята нисколько от моих мнений – так же, как и от других чужих мнений – не зависели, чтобы они оценивали любую работу совершенно самостоятельно и не стеснялись заявить о своей оценке, даже если она идет вразрез с мнением большинства.  Независимость суждений – не упрямую, не дурацкую, а честную независимость – я ценю в людях бесконечно!  Но надо же ее и вырабатывать, сама по себе она появится лишь у немногих.

Поэтому с первого дня я никогда не позволю себе выступать последним.  Последний, хочет он того или нет, как бы подводит итоги, и получается как у одного моего коллеги, который, выслушав ребят на «огоньке», говорит им обычно:

– Всё сказали?  А теперь я скажу, как было на самом деле!

И все мнения ребят как бы теряют цену, и на следующем «огоньке» обязательно найдутся несколько человек, которые, зная пристрастия учителя, захотят заранее сказать, «как было на самом деле», предугадать выступление учителя только для того, чтобы потом победно оглядеться:

– Ну?  Что я говорил?

Был у меня такой Коля Рожнов, он с IV класса, когда приходил на урок директор, поднимет, бывало, руку, ответит на пятерку и оглянется на директора с гордостью: «Ну, какое впечатление я произвел на вас?»

Любителей производить впечатление у меня в классе наверняка окажется немало, ну ничего...  Для того и «огоньки», чтобы у ребят постепенно вырабатывался абсолютно точный, чистый и непредвзятый тон выступления перед товарищами, и, я надеюсь, за этим тоном будет скрываться такой же точный и чистый тон личных – пусть и невысказанных – моральных суждений.

Конечно, будут у меня и болтуны, штатные ораторы, этот бич всех «огоньков» и вообще всех человеческих собраний.  Что делать?  Не устанавливать же регламент, и осаживать я не люблю.  Но все-таки приходится:

– Вадик, послушай себя, ты повторяешься...  Ты сядь пока, посиди, я тебе через три минуты снова дам слово.  Ты постарайся пока обдумать, как высказать свою мысль покороче.

Иногда бывает, что сами ребята пресекают любителя поговорить:

– Вадик, ты никому не даешь говорить, ты вчера пятнадцать минут говорил на «огоньке» и позавчера – двадцать...

Понял.  Стал выступать реже и сдержаннее – ему было 14 лет, а в этом возрасте получить такое замечание не очень приятно.

А некоторых ораторов дети терпят годами – придется терпеть и мне.  Подавлять в себе неприязнь к кому-то из ребят очень тяжело, пускаешь в ход все средства самоконтроля.  Но учитель не имеет права на неприязнь, иначе он пропал.  Пожалуй, это единственное из человеческих чувств, на которое педагог решительно не имеет права.  Я могу и не любить кого-нибудь из ребят – не любил же я Эдика Максимова: и жесток он был к товарищам, и унизить был способен, не любил я его и сейчас не люблю, когда он кончил школу.  Но неприязни к нему нет, не испытываю, я не могу сказать, как говорили про него в учительской:

– Как увижу этого Максимова, так меня всю трясет...

Терпи!  Терпи всяких!  Особенно на «огоньке».  Такое уж это дело трудное, «огонек»: одни молчат, другие излишне говорливы, третьи говорят не по существу...  И со стороны посмотреть – довольно нудное занятие!  Причем только на «огоньке», и нигде больше, я сознательно применяю некое насилие над ребятами – буквально заставляю их говорить о своем дне и своих отношениях.  Им самим эти разговоры совершенно не нужны, они не испытывают в них решительно никакой потребности.  И так будет примерно до VII класса, когда у ребят появится необходимость в чужой оценке своих поступков, чтобы выработать собственную самооценку, когда у них начнутся бесконечные разговоры на тему «Какой я?».

И вот тогда-то и окажется, что вся моя трехлетняя нудная работа была не впустую.  К тому времени, когда у ребят возникнет особый интерес к самим себе, они овладеют трудными навыками честного, прямого и осторожного общения друг с другом.  Они научатся быть внимательными к товарищу, понимать, как легко обидеть словом или тоном слова,– они станут деликатными людьми!  И уж во всяком случае, надеюсь, не будут они мелочными и не вырастет у меня в классе ни одного скандалиста...

Ведь что такое «огонек»?  Это, по сути, и есть тот урок этики, урок осмысления этических проблем, о котором все мечтают.  Незаметно для ребят я могу поднять на «огоньке» самые сложные и самые тонкие этические вопросы – в тот момент, когда они важны для ребят, буду помогать им в правильной оценке поступков и работы.  Это азбуку этики проходят ребята на «огоньках».

Позже «огоньки» будут иметь еще и дисциплинирующее значение: если я сегодня ругал командира за плохую работу, а завтра сам стал дежурным командиром, то, очевидно, мне придется стараться.  Но у малышей не так: они до завтра забудут все то, о чем вчера сами говорили на «огоньке», и опять будут твердить, что не подготовились к очередному делу оттого, что Коля плохо вел себя, а Коля снова выскочит:

– А чего Коля? Чуть что – сразу Коля? Сами шумели больше всех!

Перетерпим!  Главное – не торопить и не торопиться!  Проходить все эти темы, проблемы и этапы с той же основательностью, с какой математик дает ребятам свою математику, – от простого к сложному, с постоянными бесконечными упражнениями, и повторениями.  Сам сбор, жизнь на сборе, творческие дела дадут мне материал для упражнений, да еще такой, какого не имеет ни один воспитатель в обычных условиях.

Но вот кончился сбор.  Вот вернулись, вот нас встречают родители на вокзале – и тут, наконец, становится ясно, получилось у тебя или нет.  Если получилось, то ребята, прежде чем разойтись, обязательно станут в круг на перроне, сложат рюкзаки горой и споют на прощанье.  Им жаль будет расставаться – не друг с другом, они завтра же и встретятся! – жаль будет расставаться со сбором и со всей этой удивительной жизнью, которая была на сборе и о которой они теперь будут мечтать.

А про себя – про себя я знаю, что вернусь домой и почувствую бесконечную усталость и опустошенность – выложился.  И друзья, даже те, кто не работает в школе, будут звонить и с тревогой спрашивать меня:

– Ну как?  Получилось?

16.

...На следующий день после сбора начнется:

– Николай Федорович, вот вы говорили – сбор, сбор, такие ребята, а они сегодня так шумели, что я не смогла объяснить материал!

– А они сегодня урок сорвали!

– А они сочинение не сдали!

– Вот вы их балуете, балуете, а они?  Никакой благодарности!

– Я не понимаю, Николай Федорович,– скажет мне директор, – а где отдача?

Ох, эта отдача!  После каждого мероприятия непременно требуется отдача, причем сиюминутная, всем видимая, хоть и неизвестно чем измеримая.

И чем лучше мероприятие, которое удалось провести, тем больше ты виноват, тем с большей страстью требуют от тебя немедленной отдачи в виде контрольных и тишины на уроке, и в каждом ЧП теперь виноваты не ребята, а лично ты: ты не обеспечил отдачу...

И неявно слышится за этим: а зачем всё?  Вот дурак, ездил с ними куда-то, тратил силы...  А зачем?  Не такая уж и большая разница между твоим и соседним классом, который никуда не ездил и никаких творческих дел сроду не проводил, где классный руководитель лишь заполняет журнал, проводит классные часы и родительские собрания да изредка ругает двоечников.

И вообще никому не понятно будет, из-за чего старается человек.  Может, он едет на сбор отдыхать?  Наберет взрослых помощников, а сам отдыхает.  Может, он за счет этих сборов ездит по городам – всю страну изъездил?

– Погодите, – говорят, – вы еще вспомните мои слова: три таких сбора, и он себе машину купит...

– Да ну, – говорят, – всё проще: он в директоры метит...  Старается!

И действительно, я начинаю замечать, что директор школы на меня косо смотрит: не подсиживаю ли я его?  Не собираюсь ли я на его место?  Фантазии развиваются, и вот уж говорят:

– Ну что за человек, а?  На живое место метит, – и все смотрят на директора сочувственно.

И уж во всяком случае все уверены, что я собираю материал для диссертации...

Но почему и в самом деле я сижу с ребятами, езжу с ними на опустошающие эти сборы?

На этот вопрос ответить я не могу.  Как говорится, спросите что-нибудь полегче.  И оправдываться, уверять, что я не собираюсь в директоры и не ворую у детей, не коплю на машину, – тоже скучно.  Подумаешь, какой бескорыстный нашелся!

Да, кстати сказать, у меня есть корысть.  Мама одной девочки моей, Светы Киселевой, рассказывала мне:

– Я говорю Свете: «Как жалко Николая Федоровича, он и не отдыхает, всё с вами да с вами».  А Света мне: «Не жалей его. Он же удовольствие получает! С ним же все его друзья ездят!»

Это она имела в виду моих выпускников; она не посмела подумать, что я и от ее класса получаю удовольствие.  А получаю!  Более того, мне доставляет радость сознание, что я испытываю редкое удовольствие, редчайшее – не очень уж многие люди знают его.

У меня иногда получается моя работа!  Причем получается в такой области жизни, где, как мне прежде казалось и как многим моим коллегам и сейчас кажется, сделать почти ничего не удается.  Ведь постоянно слышишь:

– Учителю хорошо: научил – и ребенок умеет, это видно.  А у нас, воспитателей, работаешь, работаешь, а толку нет.  Как в бездонную бочку...

Я тоже так говорил.  И потому теперь испытываю двойное удовольствие, когда вижу толк, когда бываю доволен собой.

...Ничего, по всей видимости, от сбора в классе не изменится, но унывать по этому поводу я не стану.

Раньше мне было непонятно: «Ну как же так, ребята?  Ведь еще вчера вы были такие дружные, так охотно откликались на каждую просьбу, работали с утра до вечера, и даже ночами вас было не уложить... А что случилось с вами сегодня?»

А сегодня уроки.  Выучил – не выучил, опять двойка, опять опоздал, опять пришел не в форме, и вообще – «Иди домой за сменной обувью!» и «Почему нет подписи родителей в дневнике?»

Вчера, на сборе, они все у меня были молодцы, а сегодня – все в виноватых.  Вчера на «огоньке» каждое мое слово слышали все, а сегодня хоть говори им, хоть не говори...

А главное, не могу я их ругать бесконечно, я устал от собственной брани в течение 20 лет.  В минуты отчаяния мне кажется, что я ничего больше и не умею, как виртуозно бранить маленьких детей.  «Ну и работка, – думаю я тогда. – Ну и мастер!  Ну и профессионал!»

Хотя коллеги мои именно этим и восхищаются, и даже просят:

– Николай Федорович, зайдите к моим, а?  Поговорите с ними, а?

«Поговорить» на профессиональном учительском языке означает устыдить, обругать, а еще лучше – довести до слез.  А если ребенок заплакал и ты при этом не кричал, то вообще...  Гул восхищения.

Но я давно уже понял, что из всех бессмысленных работ на свете ругань эта – самая бессмысленная.  Можно 20 лет бранить человека, но он ни на йоту не станет лучше, а тебе придется тратить на него все больше и больше сил.  Неэкономно это – ругать детей!  И бесполезно, безнадежно – ругать класс или группу детей.

Мне стало гораздо легче работать, когда мой коллега Андрей Семенович Звягинцев, старый литератор, присмотревшись ко мне, сказал однажды: «А знаешь, Николай Федорович, тебе приходится без конца выговаривать детям, потому что ты не доводишь конфликты до конца...»

Доводить конфликты до конца?  Это было для меня неожиданностью.  Я в ту пору думал так: «Проступок?  Надо принять меры».  Принял меры – забыл.

Нет, никаких «мер» и тем более «мероприятий».  Нельзя хвататься за то, с чем я справиться не могу!  Я бы с первого дня внушал молодым педагогам: делай не то, что надо делать, а то, что ты можешь делать при полном напряжении твоих сил.  Все равно ты не сделаешь того, чего сделать не в состоянии.  Если у меня в классе нет порядка и я не в состоянии добиться его, то и нечего заниматься бесполезным делом.  Постараюсь привести в человеческий вид хоть одного мальчишку – все же польза будет!  А там посмотрим.  Только не заниматься бессмысленным воспитанием «вообще».

Есть у нас в шестом – теперь он в седьмой перешел – Юра Веселов.  Первое, что бросается в глаза, когда его увидишь, – наглость.  Наглый взгляд, наглая ухмылка и даже походка какая-то наглая...  Работать в классе почти невозможно – весь класс следит за поединками учителей с Веселовым.  Он эти поединки выигрывает один за другим и самыми простыми средствами – разляжется на парте, бросает грубые реплики, а если учитель сделает ему замечание, то и сам не рад будет: Юра наш ответит мгновенно и похлеще.  Выгонять его?  Да он и сам вдруг встанет посреди урока, вразвалку к дверям – и нет его.  А за ним, смотришь, еще двое-трое.  От учительницы рисования он однажды весь класс с урока увел.

Директор заглянул – класс почти пустой.

– Я вам объявлю выговор!

– А за что?  – сказала учительница рисования. – Я на месте, это их нету.  А я на своем рабочем месте...

Однажды Веселов и у меня ушел с урока.  Просто встал и ушел.  Не будешь же кричать: «Стой, ты куда, назад!» – а вдруг не остановится?  Нельзя обострять конфликт до такой степени, что потом и сам из него не выйдешь.  Я посмотрел на ребят и понял, что не смогу ничего сделать до тех пор, пока класс будет для меня как бы обезличенным – все на одно лицо, и лицо это определяется журналом и дневниками.  Надо взяться за мальчишку серьезно, иначе ничего не выйдет.  Не могу же я пожаловаться классной руководительнице: «У меня Веселов ушел». –  «Ну и что, – скажет она, – он и у меня уходит».  Или еще скажет: «А ваши, думаете, лучше?»  Что поделаешь?  Пришлось идти к этому Веселову домой, пришлось разговаривать с ним часами:

– Ты отчего зол на весь мир, Юра?

И конечно, выяснилось: у парня дома такое, что и в самом деле будешь зол на весь мир, и пришлось провозиться с Юрой месяца два, если не больше, еще и еще раз ходить к его родителям и добиваться бесплатного питания в школе, когда выяснилось, что дома он просто голодает.

Что же значит в этом случае «до конца»?  Никакого конца не было и даже не предвиделось, но во всяком случае и представить себе нельзя, что он уйдет с моего урока, или грубо ответит мне, или попытается меня обмануть.  Он увидел искреннюю заинтересованность в его судьбе, хотя, наверное, не раз говорил своих дружкам: «И чего он ко мне прицепился?» – и друзья сочувствовали ему, но втайне каждый хотел бы, чтобы кто-нибудь из учителей к нему прицепился...

Вот что значит это выражение: «До конца».  До конца – не значит до разрыва, а наоборот: до установления возможно более глубокого контакта, чтобы ученик понимал меня и доверял мне и чтобы я его понимал тоже, в свою очередь мог ему довериться.  Когда отчитываешь мальчишку или целый класс, у тебя нет задачи установить с ними контакт – ты «принимаешь меры», реагируешь, «не проходишь мимо», и не более того.  А надо понять хоть одного ребенка в классе, повозиться с ним, и от этого и другие ребята станут более понятны тебе, а следовательно, ближе.  Контакт с одним трудным мальчишкой почти всегда означает контакт со всем классом, только надо выбрать действительно трудного, не облегчать себе задачу – идти на риск.

Завуч выговаривает учительнице:

– Ваши вчера безобразничали на большой перемене...

– А у меня был выходной!

– Воспитывайте детей так, чтобы они не хулиганили и в ваш выходной...  А не умеете, – продолжает завуч, – приходите в выходной в школу и работайте...  Работайте до тех пор, пока не получите моральное право на выходной!

Жестоко, но ведь справедливо.  Нам нужно, чтобы дети хорошо вели себя и в наши выходные дни.  Но цепочка конфликтов и чрезвычайных происшествий бесконечна.  Зато цепочка ребят, за которых я отвечаю, цепочка характеров хоть и великовата для одного человека, но все же конечна.

Если я, с IV класса начиная, неторопливо буду заниматься то одним мальчиком, то другой девочкой – по месяцу, по два месяца, а то и целых полгода, у меня все-таки есть надежда к VII классу всю цепочку перебрать и спокойно уходить из школы в свои выходные.  Если же я буду идти по цепочке конфликтов, принимая каждый раз поверхностные и случайные меры, мне не знать покоя от ребят не только до конца X класса, но и до конца жизни.

Интересно, что лишь тогда, когда начинаешь возиться с ребятами по отдельности, тогда только и понимаешь в полной мере значение и смысл коллективной работы в классе.  Ведь о чем я разговариваю с мальчишкой?  В той или иной форме я призываю его быть человеком, вести себя по-человечески.  Но сколько мне встречалось ребят, которые человеческой жизни никогда не видали, не верят в нее!  Они слушают меня из вежливости: «Да, конечно, ты учитель, ты обязан так говорить...»  И сколько раз меня спрашивали:

– Николай Федорович, а сами-то вы верите в то, что говорите?

А я, бывало, говорю, говорю и чувствую – в песок...  В песок уходят мои слова!  И лишь когда я хоть немного научился создавать человеческую жизнь в классе, когда отпала нужда прибегать к литературным примерам и тревожить имена великих людей для доказательства своей правоты, ребята стали меня понимать, стали верить мне, и наши разговоры приносят пользу.

А без работы с каждым ребенком коллективные отношения в классе становятся блеклыми и, я бы сказал, бессердечными.  Нет грубости и бесцеремонности, но нет и той глубины и значительности, той сердечной ласки, которая рождается лишь в отношениях двух людей.  Что там ни говори, а в коллективе сердца нет – сердцем владеет только человек.

Так коллективные отношения и индивидуальные сливаются в одно, и воспитание становится глубоким и относительно прочным – оно не на песке строится, а на крепком основании.  Я получаю возможность убеждать, быть убедительным в своих речах!

На беду нашу теория коллективного воспитания порой служит для нас, воспитателей, удобным прикрытием: зачем возиться с ребенком?  Есть коллектив, он воспитает.  «Параллельное воспитание» – не слыхали?  Или еще так говорят: массы...

Вот они и воспитывают, эти детские массы, да так, что потом и сто воспитателей не приведут ребенка в чувство.

Трудности дисциплины – это еще не трудности, они в конце концов кончаются.  А вот забота так уж забота – учение...

Анна Тимофеевна жалуется мне:

– Ваши совсем не знают математики, ну а за что я им тройки поставлю?

– Да вы дайте им задание сделать что-нибудь для кабинета – руки у них золотые!  За это и отметки поставьте.

Идея.  Дала ребятам задание: склеить из картона куб, цилиндр, конус...  И вот бежит навстречу радостный Юра Колосов с цилиндром в руках:

– Анна Тимофеевна, Анна Тимофеевна, я вам косинус сделал!

Он, восьмиклассник, перепутал цилиндр с конусом, а конус – с косинусом.  Ему все равно.

Анна Тимофеевна обиделась.

– У вас, – говорит она мне, – наверное, такого не будет...

– Да что вы,– говорю, – пойдемте ко мне на урок!  Пошли, вызываю этого же Юру Колесова, который косинус сделал:

– Покажи на карте Черное море.  Показал.

– А теперь покажи Белое.

Искал, искал, не нашел.  Смотрит с недоверием и вдруг расползся в улыбке:

– Да это вы, Николай Федорович, шутите.  Белого моря нет!

Если такого ученика попросить показать элемент Вольта, он бросится к таблице Менделеева.  Правило буравчика он пишет с большой буквы – Буравчик.  Уверен, что это очередной ученый...

Мы не можем даже представить себе степень неграмотности детей.  Я поймал Сережу Теплякова на том, что он был уверен, что Жанна д’Арк – мужчина.  Он говорил «Жан д’Арк», а я сначала не улавливал разницы на слух.  Так ведь и он тоже не улавливал, а книги он никогда не открывает.  Этому Сереже поставили двойки в четверти по всем предметам, только по истории – тройка.  Директор даже удивился:

– Ну, Николай Федорович...  Опять вы...  За что же вы ему тройку поставили?

– Да знает он на тройку.

Вызвали Сережу на педсовет.  Стоит, смотрит хмуро.  Директор спрашивает:

– Ну скажи, что вы сейчас по истории проходите?

– Восстание Уота Тайлера, – пробурчал Сережа, ожидая подвоха.

Директор изумился:

– Молодец!  Действительно заслуживает тройки!

Это комическая сторона дела, да не такая уж она и комическая.

Учитель математики дает задачу, надеется на ее решение, а ученик не может ее прочитать.  Про историю я уж и не говорю: иным пятиклассникам и даже восьмиклассникам не под силу прочитать текст в учебнике – не умеют читать.  Нет, конечно, прочитают, но разобраться не смогут.  Все их умственные усилия уходят на технику чтения.  Как таких учить?

Сколько ни повторяй с умным видом, что виновата начальная школа, факт есть факт: нам всем приходится учить детей, которые не могут – не то что неспособны, нет, неспособных – редкие единицы.  Но вот – не умеют, катастрофически не умеют, так не умеют, что нам, взрослым, это даже и непонятно, насколько можно не уметь учиться.  А им говорят, говорят...  Для такого ученика что значит школа?  Это он приходит в класс, и с ним 6 часов говорят по-китайски.  Он же давно перестал понимать, о чем идет речь у доски, о чем там разглагольствует учитель, о чем бормочут молодцы отличники.

А мы еще – тонкости, а мы еще – подробности, а мы еще – почему не выучил?  Лентяй!  Лодырь!  Негодяй!  Двойка!  Кол!  Иди за родителями!  Вместо головы у тебя – что?

А что хотите!  Такой ученик, пока он пройдет через 10 лет школы, услышит от учителей решительно всё:

– У тебя вместо головы кастрюля.  Опилки.  Бочка.  Кочан.  Противоположное место...

Изощряются, как могут:

– У тебя извилина одна, да и та прямая.

– У тебя только спинной мозг, головного нет!

– Как у тебя с серым веществом?

Или еще одна тема с вариациями:

– Ты что – февральский!

– Ты с февралем?

– Да он с февралем, Николай Федорович, что вы от него хотите!  В феврале тоже не хватает... одного дня.

Или с намеком говорят:

– У меня такое впечатление, что ты школу перепутал...  Тебе в УО надо – для умственно отсталых...

– Не хочешь учиться в нормальной школе?

Образ УО и угроза УО – школы для умственно отсталых – висит над иным ребенком с I класса и по VIII.  Все время решается вопрос, не перевести ли его в УО.  Но если в первом в УО не перевели, то потом это практически невозможно, зря дети боятся.  Это их просто пугают, потому что инспектора говорят:

– Но ведь он I класс кончил?  Значит, может и во втором учиться...  Вы его три года учили?  Учили.  Учите и дальше.

Учитель старших классов может оставить на второй год, это гораздо легче, чем многие думают: мол, процентомания, то-сё.  Вполне возможно оставить.  Поругают немножко, но не убьют.  Но что дальше будет?  Имеет смысл оставлять с тем, чтобы ребенок взялся, наконец, за ум.  Но вот Слава Горюнов – его можно оставить, можно не оставлять, можно исключить, можно пятерки ему ставить.  С ним можно делать что угодно, проводить любые эксперименты – результат будет один и тот же.  Учиться он не хочет, потому что не умеет.

И сидят они, отпавшие, из года в год, изо дня в день, из урока в урок.  Их обычно и не вызывают, от них не ждут контрольных, а если они списывают, то уж и в приличных учениках ходят.  Это еще не безнадежно – списал!  Но есть ведь и такие, что не дают себе труда даже списать контрольные или хотя бы разрисовать учебник – они учебник за весь год ни разу не открывают.  Страшно им!

Вот где трагедия...  Я мысленно принимаю образ такого ученика, я влезаю в его шкуру и тоже чувствую, что и я не могу – физически не могу! – открыть учебник хоть раз, как не могу хоть разок погладить гремучую змею...

И хотя это вроде бы противоречит моей точной и определенной цели – создавать коллектив и только о нем и думать, мне все 7 лет придется главным образом заниматься совсем другим – учением моих детей.  Не потому, что в учении этом пресловутая отдача, не потому, что о моей работе будут судить не по сборам, а по классным журналам, – пусть судят, как хотят!  Я должен делать свое дело, и пусть говорят, что угодно.  Но чтобы хорошо делать свое дело, я должен заниматься учением ребят.

Какое может быть настроение у мальчишки, если он по уши в двойках?  Какой смысл говорить на сборе о любви к труду и даже приучать к труду, если ребенок не работает на уроках и дома?

У нас ведь как?  Пять часов сидит парень и отлынивает от работы, а потом приходит на сбор и провозглашает: «Слава труду!»  И поет хором: «Мы – Прометеи!»  «Вот эти руки – руки трудовые...»  Воспитание безнравственности, расхождения слова и дела не у взрослых, а у ребят, что еще опаснее.  Нам кажется, что они плохо воспитаны, потому что видят, как расходятся слово и дело у взрослых.  Но в конце концов это их мало касается.  Вот беда похуже: у них у самих слово и дело постоянно расходятся.

Кто из учителей поумнее, те находят выход в том, что перестают говорить детям так называемые высокие слова – говорят с детьми без пафоса, поскромнее, поделовитее.  Такое воспитание лучше – в нем действительно нет пагубного расхождения слова и дела.  Но оно становится приземленным.  Педагог словно соглашается со всем, что происходит: что есть – то есть.  Это честно.  Но бедно.  Честная бедность и бедная честность.

Нет, я должен сохранить право на высокое слово.  Мои дети должны все работать на уроках – кто как может.  Я не стану гнаться за числом отличников, но работать должны все.  А этого нелегко добиться.

Один папаша пришел в школу со слезами:

– Я заплачу государству деньги, которые оно затратит на моего сына, но оставьте его на второй год, чтобы он знал!  Чтобы он почувствовал, что такое учиться!

Оставим – а он еще будет куражиться над учителями.

Что делается?  Что делать?

Что делается – это я понимаю, как и все.  Но вот что делать?  Стоп.  А действительно ли понимаю я, что делается?

Есть три силы, заставляющие детей учиться: послушание, увлечение и цель.  Послушание подталкивает, цель манит, а увлечение движет.

Истинное учение – это учение с увлечением; не потому учусь, что нужно, не потому, что заставляют, не потому, что учение сулит выгоду, – чистый интерес!  Учиться – интересно.

Но это идеальный случай.  В каждой школе, я думаю, не больше двух-трех учеников учатся потому, что им интересно, да и то, как правило, не по всем предметам, а лишь по одному-двум.

Стратегия моя будет более или менее эффективной, если я научусь пользоваться всеми тремя силами: силой послушания, силой увлечения и силой дальней цели.

Силу послушания надо понимать широко.  Ребенок учится потому, что его заставляют родители, потому, что так принято, или он не задумывается, отчего он учится: все ходят в школу, все делают уроки – и он тянется.  Если не сделать уроков, будут ругать или стыдить, а он этого не любит: он в какой-то степени послушный ребенок, он способен подчиниться традиции или строгому слову родителей.

Самый надежный способ хорошо учиться – с увлечением.  Собственно говоря, это и есть творческое учение.  Но беда в том, что, во-первых, не у всех ребят эта сила развита: у одних детей от природы больше любознательности, у других – меньше.  А во-вторых, эта сила очень быстро угасает, если ее не поддерживать, и потому она почти целиком зависит от учителя-предметника.  Сколько ни призывай ребят с увлечением заниматься географией, если учитель-географ не умеет заинтересовать, ничего от моих призывов не переменится.
Сила же цели в разные возрасты действует по-разному.  Как это ни странно, она действует в начальной школе, в первых классах, когда почти все дети хотят быть хорошими людьми, хорошими учениками.  Первоклассник стремится, чтобы его хвалили, или, например, он мечтает стать отличником – тоже цель.  Но к V– VII классам эта сила почти иссякает: в отличники пятиклассник больше не стремится, у него теперь другие представления о хорошем человеке, а кем он станет – он еще не знает, и лишь очень немногие подростки способны учиться ради будущей профессии.  Поэтому призывать подростков к долгу или говорить им о пользе и необходимости учения бесполезно, особенно если говоришь с целым классом, а не с отдельным мальчишкой.  Но позже, обычно с начала VIII класса, сила цели начинает опять действовать, хотя и в двух противоположных направлениях: одних ребят – тех, кто собирается учиться после школы, – она заставляет работать, и в это время, в IX–X классах, некоторые совершают невероятный рывок и быстро восполняют все то, что они не получили раньше; а другие – те, у которых появляются профессиональные цели или нет вообще никаких целей, – другие совсем перестают учиться, и в VIII или примерно с середины IX класса отпадают от школы, кое-как заканчивают ее.

Таким образом, из трех сил в начальных классах на первый план выступает сила послушания, в средних – сила увлечения, а в старших – сила цели, хотя, понятно, силы эти переплетаются, соединяются и создают подчас причудливые узоры.  Кроме того, у каждого ребенка свое, индивидуальное развитие: есть, например, дети, которые могут учиться только с увлечением, – никакие призывы к послушанию на них не действуют, и целей особых у них тоже нет: учиться ради чего-то, т. е. проявлять волю, они не способны.

Если всю эту механику принять, то можно, наверное, в конце концов и сообразить, что же мне делать, чтобы каждое мое усилие было не напрасным и чтобы я не уподоблялся Иванушке-дурачку, который плясал на похоронах и плакал на свадьбе, – не говорил с детьми о долге, когда их надо заставлять учиться, и не заставлял их учиться, когда надо говорить о долге и о цели.

Пожалуй, я на этот раз попробую действовать так.

В IV классе, не рассуждая о том, зачем учиться, не стыдя двоечников, не ругая их за плохие отметки, – все это бесполезно! – я должен помогать учиться тем, кому учиться трудно, кто учиться не умеет.  Надо поддерживать их слабые умения – ребята наверняка поддадутся мне, потому что у них еще в памяти опыт начальной школы, когда они учились не рассуждая, из одного только послушания.  «Учиться надо!» – вот будет мое правило для IV класса.  Без всяких «почему» и «зачем» – надо!

И главное слово на это время – «старайся».  Я не стану говорить об отметках, у меня будет одно на устах: постарался или не постарался.

Пока ребята еще слушаются, пока действует еще сила послушания, я должен развить ее насколько это возможно – тогда ребята по инерции проскочат V, а то и VI класс, когда сила послушания будет на глазах иссякать.

Но в общем-то в пятом – седьмом, особенно в седьмом, я буду повторять родителям: «Перетерпите.  Перетерпим».  То есть надо делать все возможное, вытаскивать то одного, то другого, пытаться увлечь ребят учением, но нельзя ждать сиюминутных результатов.  Эти три класса потому и будут самыми трудными, что здесь должна бы вовсю работать сила увлечения – но где ее взять?  В нашей школе, например, только два или три учителя умеют по-настоящему увлечь детей этого трудного возраста.  У старшеклассников может быть и однообразное по форме учение: лекция, опрос.  Там важно содержание.  А в средних классах – форма и форма!  Тут и я буду на подхвате с самыми разнообразными видами внеклассной учебной работы – лишь бы хоть как-нибудь поддержать интерес детей к учению.

Ну а что будет в старших классах?  Поживем – увидим.  Посмотрим, как удастся мне провести ребят через пятый – седьмой, велики ли будут потери.  А что потери будут, это непременно.  Но их будет меньше, если я каждому в отдельности и всем вместе смогу внушить: учись, даже если рядом с тобой не учатся; учись, даже если тебе кажется, что учитель плохой; учись, старайся увлечься учением, а я, а мы все вместе будем тебе помогать.

Сначала у меня будет: «старайся учиться», потом – «старайся увлечься».

Если четверокласснику скучно учиться, он обычно не говорит об этом, он считает, что так и должно быть: учиться – скучно, он даже не понимает, что ему скучно.  А ребята постарше начинают:

– Ненавижу географию...

– Эта скучная математика...

– Этот русский мне надоел...

– Опять история!

Скука кажется им достаточным оправданием: «Ну как вы не понимаете, ну скучно же!  Ну не люблю я!  Ну не могу!»

И нелепо отвечать пятикласснику: «А ты через не могу».  Он действительно не может!  Он в этом возрасте со скукой несовместим, и воли у него еще достаточной нет, и зачем учиться – он не понимает.

Поэтому с пятого, а может быть, и с шестого – посмотрю, какие у меня будут ребята, – девизом нашего класса станет «Учение с увлечением»...

А дальше...  Дальше еще сложнее.  Давным-давно, когда после десятилетки почти все шли в институты, товарищ мой по работе, математик, взял IX класс и через несколько дней пожаловался мне:

– Их учить невозможно.  Они демобилизованы.  Они не верят, что могут попасть в вуз, сдать вступительные экзамены.

Ему пришлось долго возиться с ними, внушать, что и они поступят все.  Он мобилизовал их силы и смог потом хорошо обучить.

А что мы сейчас делаем неточной своей пропагандой, будто идти в институт чуть ли не зазорно?  Я глубоко убежден в том, что, если старшеклассник не собирается поступать в институт, причем серьезно, а не просто так: «Ну ладно, попробую», он учиться как следует не будет.  Все наши уговоры на темы «Учись, чтобы стать человеком», «Учись – в жизни пригодится» не действуют совершенно.

Нет, я буду говорить ребятам так:

– Учитесь изо всех сил, ребята, это единственное, последнее время жизни, когда можно учиться изо всех сил, и силы для этого есть!  Учитесь так, чтобы каждый из вас, без единого исключения, имел возможность учиться в высшей школе, продолжать образование в любом виде.  Я знаю, что вы умеете работать, что вы не боитесь никакой работы, я это видел на наших сборах, в летних лагерях, на наших субботниках и в коммунарские дни.  Но сейчас вы еще ничего о себе не знаете – ставьте себе цели труднее!  Не будьте трусами!
И я буду повторять это изо дня в день и помогать каждому в отдельности, пока класс у меня не мобилизуется, не настроится на учение.  Потому что учить класс, в котором все хотят поступить в вуз, – наслаждение; учить класс, в котором только половина хочет поступать в вуз, – очень трудно; а учить класс, в котором в вуз собираются лишь 5–6 человек, – совершенно невозможно.  Это афера.

Так с точки зрения учителя.  А с точки зрения ученика?  Лишь у очень немногих хватает характера учиться в классе, где никто или почти никто не учится, где учение не в цене, где доблестью считается неучение.

Нет, я должен вырастить ребят так, чтобы вокруг них все старались учиться, чтобы они сами старались учиться, чтобы они, кончая восемь или десять классов, без страха шли в профессиональное училище, на завод, в техникум и в институт.  Без страха!

Точно так же, как я хочу, чтобы они меня не боялись и я их не боялся, точно так же не должны они бояться учения и в каком-то смысле учение не должно бояться их: когда мои выпускники придут в ПТУ, никто не должен говорить, что я отдал никудышных, а когда придут в вуз, они должны быть действительно подготовлены к серьезным занятиям.

Учение – дело мужественных людей, и оно воспитывает мужество.  И с творчеством так же.  Что такое творчество?  Это прежде всего мужество – мужество поступать по-своему, мужество не повторять вчерашнее, известное, а работать как-то по-новому, т. е. рисковать.  Акт творчества – это всегда и акт мужества.  Потому что творчество только тогда и можно назвать этим словом, когда действительно идет постоянное, сиюминутное созидание нового – с риском ошибиться и потерпеть неудачу.  Творческое воспитание не в том заключается, что на смену одним формам работы придут какие-то другие формы, – нет, эти другие формы должны изобретаться на ходу, каждый день, и единственная традиция в творческом воспитании – это традиция постоянного принципиального обновления, изобретения и развития.  Результаты воспитания, в том числе и творческого, не могут быть сиюминутными, но само творчество сиюминутно, это процесс, это особое состояние души и ума.

Я работаю так уже 15 лет, но у меня не сохранилось ни одного сценария сбора, ни одной записи о каком-нибудь творческом деле – они мне не нужны, эти записи и сценарии, потому что никакое дело повторить нельзя.  Мне гораздо выгоднее забыть, что я проводил подобную же работу три года назад, и изобретать ее вновь, и опять испытывать волнение и мучение – оно передастся детям и будет залогом воспитательного эффекта.  Не дело воспитывает, а вот это мое – и их, детей – волнение, которое не может возникнуть, если я или они работают по готовому сценарию или хотя бы так, как в прошлом году.  В технике изобретать велосипед смешно.  В воспитании же именно и нужно изобретать велосипед каждый день, потому что здесь «велосипедом», реальным фактом является сам процесс изобретения.  А о том, что я потеряю какие-то гениальные находки, мне беспокоиться нечего – все действительно идеальное остается при мне в виде моего опыта.  Не бумаги, не сценарии, а живой человеческий опыт.

Так что опять, наверное, я буду раздражать своих коллег.  Они приходят и говорят: «Николай Федорович, у вас сбор отряда хороший был.  Дайте сценарий, а?»

Я говорю: «Сценария у меня нет, если хотите, сядем и придумаем вместе».  Уходят раздраженные: еще придумывать!  Добудут сценарий в другом месте...

17.

Когда я представляю себе, сколько надо работать, чтобы дети хорошо учились, мне становится немножко страшно.  В общем-то не меньше трех часов в день надо отдавать.  Три часа в день, не считая экскурсий, походов и лагерных сборов.  Ведь, чтобы хорошо поговорить с мальчишкой, сколько времени нужно?  Часа два.  Пока я ему скажу, пока он мне скажет...  А если ему что-нибудь надо доказать?  Обычно, когда берешь класс и ребята еще не знают тебя, то сначала, если ты оставил кого-нибудь поговорить, его товарищи ждут за дверью.

– Ребята, вы чего ждете?

– Да мы Витю...

– Не дождетесь, идите домой!

– Ничего, подождем...

А уже через месяц никто Витю ждать не станет – безнадежное дело.  По каким странным вроде бы поводам приходится иной раз часами разговаривать.  Вот приходит: почему нельзя в школу вместо портфеля носить заграничный полиэтиленовый пакет с картинкой?

Разговариваем, объясняю, что эти картинки порой непристойны.  «А что это значит?».  Объясняю.  «Ну и что? – говорит. – Почему нельзя?  Мы же всё понимаем!»  Объясняю дальше...

– Ну как, убедил?

А он еще и не сдается:

– На пятьдесят процентов, Николай Федорович.

– Остальные пятьдесят процентов пусть тебе папа с мамой объяснят.

– Да, они объяснят...  Как дадут промеж глаз...

Приходят десятиклассники, слышат все эти разговоры, ужасаются:

– И это каждый раз?  По любому поводу?

– Да.  А вы думали?  Забыли себя в восьмом?

Если не отдавать детям эти 50–100 процентов убеждения, то не будет и уверенности, что они вырастут порядочными людьми.  Кто малолетние преступники?  Да те, кому ни 50, ни 10 процентов не дали...  А кто не дал?  Говорят: школа.  Но школы-то как существа нет, школа – это просто дом.  Для каждого отдельного ребенка школа – это классный руководитель, воспитатель, наставник.  Все воспитание, которое получает – или не получает – в школе ребенок и подросток, зависит от классного руководителя.

И вот этот-то самый главный в школе специалист – а я думаю, и в стране самый главный – работает, по сути, на общественных началах, между делом, не имеет специального образования воспитателя.  И книг по воспитанию он не получает, и квалификацию ему повысить негде, потому что в институте усовершенствования учителей самый отсталый, самый неинтересный курс – это курс классных руководителей.  Курс истории читают в институте профессионалы-историки.  Но кто видал на свете профессионалов-воспитателей?

Что поделать?  Жаловаться и вздыхать можно бесконечно.  А мне нужно научить своих детишек учиться.  Это им нужно – для жизни и мне – тоже для жизни...

Если я смотрю на свою работу как на продолжение семейного воспитания, как на восполнение его, то надо подумать: а как хорошая семья помогает ребенку учиться?

В хорошей семье с ребенком не сидят и за двойки его не ругают.  Его меньше всего заставляют учиться, и со стороны кажется, будто никто его учением не интересуется.  А все в семье помогают.  Чем?  Развивают ребенка.  Дают ему широкий кругозор.  Дают ему общую культуру.  Поддерживают его интересы.

Кругозор...  Я знаю, каков будет кругозор моих детей.  Из 40 ребят по меньшей мере пятеро никогда в жизни не были в центре города.  И если я попрошу их назвать какое-нибудь внепрограммное произведение Пушкина, то они будут долго молчать, а потом какая-нибудь девочка поднимет руку и скажет:

– А вот я помню... Там есть белочка... Она грызет орешки... Я не помню, как называется...

Из художников они всем классов назовут одного Репина, а из композиторов – Чайковского.  «А какую книжку ты сейчас читаешь?» – спрошу я и услышу:

– Про милицию...

Ну хорошо, я могу сделать так, что через год-два они будут знать не одно имя, а 10 имен – это нетрудно, это, кстати говоря, и без нас жизнь делает: вон сколько решателей кроссвордов стало.  Кажется, все, кто прежде играл в домино, теперь решают кроссворды – газету с кроссвордом и не купить.  Но ведь не мастеров по кроссвордам должен я вырастить!  Хотя страсть к кроссвордам взамен страсти к домино – огромное культурное достижение, но мои-то будут на уровне домино, на уровне «козла».  И как расширить их кругозор, если они сами ни в каком кругозоре не нуждаются, не чувствуют потребности в нем?

Потребность в развитии.  Вот что я им должен дать прежде всего, до всего.  Я не буду хвататься за книги, уговаривать читать; я не стану водить их строем в библиотеки и рассказывать о каталогах – зачем им каталоги?  Что они будут делать с каталогами, даже если и научатся пользоваться ими?  Я не поведу весь класс на концерт серьезной музыки...

Школа не может следовать за интересами детей, у нее есть государственная программа.  А в воспитательной своей работе я именно за интересами сначала и должен следовать, от них отталкиваться, их развивать.  Я должен вносить в эту толпу маленьких людей – еще не коллектив, а именно толпа будет у меня сначала, – я должен вносить все новые и новые интересы, разжигать страсти!

Я понял: поначалу мое дело – растить завистников.  Растить ребят, которые завидовали бы уму, умению, знанию, мастерству...

Я начну с простейшего, по принципу: «В кино – так в кино».

Увлекаются баскетболом?  Вызовем на соревнование соседний класс, но сначала не команда на команду, а вот так: все мои 40 ребят попытаются забросить по мячу и все 40 соседних ребят – по мячу в корзинку.  Какой будет счет?  С этого счета начнут играть команды...

Учитесь все!  Каждому доступно!

Я буду внедрять идею: ты все время должен чему-нибудь учиться.  Нет такого дела на земле, которому ты не мог бы научиться, – ты не опоздал!  На свете много вещей, которые тебе недоступны и, может быть, навсегда недоступны – ты никогда не будешь владельцем замка...  Но нет на свете дела и нет такой вершины мастерства, которой ты не мог бы достигнуть, если начнешь в 10 лет!

Все приводят детям в пример молодые таланты: написал симфонию в 13 лет, командовал полком в 14.  И у детей, даже самых маленьких, рождается чувство: «Опоздал.... Мне это теперь недоступно...» Дети даже в кружки иногда не записываются потому, что видят, насколько они отстали от сверстников.

А я буду приводить им в пример известного композитора, начавшего учиться музыке в 18 лет.  И я не стану говорить им назидательно: «Но чем раньше вы начнете учиться чему-нибудь, тем лучше».  Нет, это будет насилием – здесь тоже содержится мысль: опоздал...  опоздаю...

Но ничего не поздно!  Никогда не поздно!  В 10 лет должна быть у людей та же самая идея, что и в 16, и в 30, и в 50, и в 80: не поздно!  Пока человек жив, ничего не поздно!

Идея доступности мастерства, идея победы над мастерством, идея могущества своего, и силы, и веры в себя должна захватить моих детей.

А чтобы им захотелось играть в шахматы, чтобы каждый мог хоть притронуться к фигурам, мы устроим необычную шахматную партию: одна доска, а играют два класса.  Каждый по очереди подходит и делает ход, какой может, – тут главное, чтобы с обеих сторон никто не подсказывал.  Правда, ребята обычно хитрят: соберутся пять сильных игроков подряд и поставят мат.  Только увлекать!  И пусть сами ищут возможности научиться.  Я никогда не стану говорить ребятам: «Научился сам – научи товарища».  У нас будет поветрие – «учиться!», а не «учи».  Один любит учить, другой не любит, не умеет.  Представим себе общество, в котором все обожают учить друг друга, только и ищут, как бы кого-нибудь чему-нибудь научить.  Жить было бы невозможно!  Но общество, в котором все хотят учиться, ищут себе учителей, – прекрасно; я и должен создать его в своем классе.  Нормальное состояние человека, каким бы мастером он ни был, – это состояние ученичества: «Я – ученик!»

Нет, буду говорить я ребятам, ищите учителей сами!  Выспрашивайте секреты!  Подглядывайте!  Хитрите!  Обманывайте!  Меняйтесь!  К каждому человеку в жизни относитесь как к возможному своему учителю – это лучший вид отношения к людям.  Встречая человека, не думай, чему бы его научить.  Чему бы у него научиться?  Вещи можно добывать честными путями и нечестными;  в добыче знаний нечестных путей нет, потому что знание и мастерство добываются только собственным трудом: можно нанять учителя, но знание купить нельзя.  И уж конечно, я никогда не стану осуждать учеников, которым родители наняли репетиторов.  У кого есть возможность хорошо учиться, тот должен пользоваться ею, обязан пользоваться!  В конечном счете пусть лучше богатые мои родители тратят деньги на репетиторов, чем на что-нибудь другое.

Дети должны чувствовать огромность человеческой культуры, ее неисчерпаемость – и в то же время необходимость освоить ее.  У них должна быть жажда к ее освоению.  Пусть чувствуют себя невеждами.  Самое трудное из искусств, говорил Руссо, искусство быть невеждой.

И мы, вероятно, проведем в конце IV или в V классе вечер невежд.  Многие ребята волнуются из-за отметок, похвал и порицаний учителя, но сами знания, сами науки их не интересуют, идея учиться чужда им.  Всякое душевное прикосновение к миру знания и мастерства будет им полезно.

Как же пройдет вечер невежд?  Начнем с простого: науки, которых мы не знаем, – аукцион!  Какие есть на свете науки?  Огромный список!  Можно пригласить мам и пап, которые учатся, – вроде бы отчитаться перед детьми о своем учении.  И я даже представляю себе, что к нам придет передовик соседнего производства, но только рассказывать он будет не о том, чего он добился, а главным образом о том, чего он хочет добиться и как добивается, как учится, тренируется.

А в шуточной части вечера мы проведем конкурс «Не умели – научились»: чистить селедку, взбивать гоголь-моголь, забивать гвозди.  Искусство забивать гвозди производит на ребят такое впечатление, что если позвать с соседнего мебельного комбината любого рабочего, он со своим молотком поразит детей.

Я должен внушать идею учения в самом широком ее смысле.  Слово «учись» никогда не должно звучать для детей как учись по книгам, учись математике или истории.  Учись и по книгам, учись и руками!  Учись спортивному мастерству, учись мастерить по дому!  Учись!  У ребят должно развиваться стремление и к университету, и к шестому разряду на заводе.

И конечно, я буду всячески превозносить ребят, которые занимаются в кружках, учатся в музыкальных или спортивных школах.  Не сквозь зубы отпускать их на занятия и тренировки с классных мероприятий: «Ты совсем не участвуешь в общественной жизни класса», – нет, с почетом провожать, с уважением.  И чтобы все в классе относились к таким ребятам с уважением.  Девочка, которая учится в музыкальной или в балетной школе, – она же два образования сразу получает, она же за двоих работает!

Идет по школьному коридору Марина Суворова, семиклассница, и учительница говорит ей вслед:

– Какая надменная девчонка!  Как голову держит, нет, вы только посмотрите!

А Марина – мастер спорта по художественной гимнастике, ее долгими упражнениями научили гордой осанке, легкой походке и умению красиво держать голову.  Но Марина отнюдь не отличница, и в глазах учителей она не имеет права высоко держать голову...

Примерно в VI классе, когда у ребят появится хоть некоторая устойчивость интересов, мы проведем анкету «Чему и у кого ты хочешь научиться».  Чтобы ребятам была понятна мысль, вывесим список возможных умений: вышивать, вязать, штопать, играть в шахматы, танцевать, жонглировать, играть на гитаре, определять растения, узнавать созвездия, работать с микроскопом, разводить рыбок или певчих птиц, кататься на коньках, обучать собаку, разбираться в радиосхемах...  А в конце года устроим смотр-отчет...  Нет, мы не смотр устроим, а государственные экзамены!  И поищем специалистов-экзаменаторов.  Вообще, я буду стараться почаще приводить к моим ребятам знающих и толковых людей, хотя найти их, конечно, нелегко.  Сначала я приглашу, наверное, Борю Колоницкого, историка, он расскажет об эпохе Петра Первого.  Потом Андрея Дорошина, он прочитает лекцию на тему «Космос сегодня», потом Таня Киркина расскажет о лицейском братстве Пушкина.  Сергей Кирсанов, киновед, прочитает лекцию «Как смотреть кино».  Коля Вадимов расскажет о Блоке, Саша Кривонос – о развитии телевидения.  Нет такой темы, которая была бы неинтересна ребятам, был бы хороший лектор.

Это у нас будет свой университет.  Если получится, мы будем проводить его занятия по крайней мере дважды в месяц.  Вообще-то говоря, лекции ребята ненавидят.  А в наш университет они должны бежать.  К каждому занятию мы приготовимся заранее.  Я расскажу ребятам, о чем будет идти речь, кто приедет выступать, что это за человек, что он умеет и делает, тогда и лектору будет легче, потому что гораздо приятнее выступать перед аудиторией, которая слышала о тебе и относится к тебе с уважением.  Даже фотографию лектора заранее повесим, чтобы ребята внизу встречали гостя по фотографии.

Специально оформим помещение: поставим стулья полукругом, столик, цветы – это обязательно, а для лектора достанем удобное кресло.  Перед началом у нас будет звучать серьезная музыка.  Словом, очередной совет дела должен организовать праздник.  Обязательно нужен праздник.  Все, что связано с наукой и знаниями, должно быть очень серьезным и праздничным – и говорить-то все будут полушепотом.  Нужно, чтобы даже те ребята, которые не способны тихо просидеть 45 минут, в этот день были настроены на полное внимание.  Обычно на таких лекциях невероятная тишина, причем раз от разу она углубляется, и никогда не приходится делать замечаний: «Сиди тихо».

А на следующий день на большой перемене мы соберемся в классе и обсудим вчерашнюю лекцию: понравилась ли?  Что больше всего удивило?  О чем мы совсем не знали?  Может, кто-то хочет узнать подробнее?

Если наш университет продержится до X класса, то будет хорошо.  Важно не только то, что ребята получают знания, важно само уважение к знающему человеку, уважение к лекции.  Ребят поначалу удивляет тот факт, что они, оказывается, способны послушать серьезную лекцию на тему, которая им вовсе вроде бы и не нужна – никакого отношения к программе!  А я и не стану связывать лекции с программой, и пусть рассказывают о Пушкине до того, как они начали Пушкина изучать.  И не страшно, если ребята не всё на лекции поймут – она вовсе не обязательно должна быть совсем доходчивой.  Какой-то гул уловят они – и то хорошо!  Лишь бы пришлось им хоть чуть-чуть напрягаться!  И какая-то тревога пробудится в них – тревожное состояние человека, который чувствует свое незнание и отсталость...

Вот эта тревога невежды и есть главный результат университета.  Получилось ли у меня или нет, я увижу по тому, как будут расходиться ребята с лекции.  Тихо?  Неторопливо?  С уважением к лектору?  Или сразу повскакивают: «Можно домой?»

Но, конечно, придется заранее учить их всему, как садиться и как сидеть, чтобы уютно чувствовать себя и в то же время проявлять уважение к лектору и аудитории; как задавать вопросы, хотя надо заранее быть готовым к тому, что после лекции никаких вопросов не будет – это ребятам трудно.  А может быть, мне повезет, и достанется такой класс, что вопросы будут задавать по два часа, – как получится.

И очень важно, чтобы после лекции что-то происходило.  Пусть не все, пусть несколько человек принесут в школу книги по теме лекции, или попросят устроить вторую лекцию на ту же тему, или я попрошу рассказать о лекции родителям.  И если была лекция о Пушкине – а их за время учения будет не меньше десяти, – то должны в классе появиться томики поэта...

Когда же мои ребята станут старше и научатся слушать лекции, мы усложним устройство нашего университета.  Теперь одновременно, в один и тот же час, в разных классах будут читать 4 или 5 лекций на самые разные темы.  Естественно, мы пригласим в университет всю школу, повесим объявления, пройдем по классам – у нас будет работать совет дела, который мы на этот случай назовем ректоратом.  Нужно, чтобы ребятам пришлось выбирать.  Хочешь – слушай лекцию об атомном ядре, а хочешь – об импрессионизме или об истории шахмат.  Свой интерес прояви!

Трудно найти людей?  Но как же учить без людей, как расширять кругозор учеников?  И учителя наши могут выступать с лекциями, и родители, и у шефов кто-нибудь найдется...  Нельзя же воспитывать детей без встреч с умными людьми!..  Как развивать ум, если не во встречах с умом?

Обогащать, обогащать, обогащать их жизнь...

А с VIII или с IX класса мои ребята сами начнут выступать с лекциями перед пионерами.  Если у меня в IX классе каждый будет способен прочитать хоть одну лекцию – пусть на самую экзотическую и узкую тему, – то и хорошо будет...

Буду стараться решительно всё использовать для обогащения детей и для того, чтобы знание и праздник, где только можно, соединялись.  Скажем, мне приходится давать открытые уроки для учителей района или города.  Что ж, превратим этот урок в праздник: создадим совет дела и придумаем, как оформить класс, какие доклады подготовим, какие сделаем наглядные пособия, какую выставку книг откроем, какие эмблемки нарисуем для себя и для гостей...  Когда у меня был урок по Куликовской битве в VIII классе, ребята даже сувениры сделали для гостей – пластилином на стекле, невероятной красоты.  А когда я давал урок по преобразованиям Петра I, то ребята сделали витражи – они до сих пор в кабинете истории сохранились.  Все это им очень нравится...

18.

Но истинное желание учиться приходит лишь с умением учиться!  Умение – удовольствие – желание...  Все, что необходимо человеку для поддержания жизни, сопровождается удовольствием – так устроено природой.  И в нас заложена возможность наслаждаться своим трудом.  Я не стану проводить так называемых предметных сборов – сбор по географии, сбор по русскому языку; не стану подменять учителей-предметников.  Но мне придется учить моих ребят учиться, чтобы они испытали наслаждение от учения.

Они привыкли с начальной школы зубрить.  Они не умеют распределять свое время, организовать свою работу.  Многие уверены, что у них нет воли и потому-то они плохо учатся, – что ж, я займусь развитием их воли.

Когда у ребят что-нибудь не получается, надо предложить им программу не полегче, а потруднее, с перехлестом, чтобы задача казалась им необычной.  Тогда они подбираются, собираются с духом.

Я не буду твердить: «Учись!»  Я буду повторять: «Учись творчески!  Старайся понять, что с тобой происходит, почему у тебя такие трудности, придумай, как их избежать, преодолеть или обойти.  Учись так, будто ты первый на свете учишься, будто никто до тебя не учился!»

Поскольку науки учения не существует, мы начнем ее составлять: создавать сами – наш класс превратится в научную лабораторию по учению.

А как работает лаборатория?  Она проводит эксперименты.  Наши первый эксперимент – «Учение с увлечением!»  Я открою ребятам несколько секретов, зная которые можно самому заинтересоваться скучным предметом.  И каждый выберет ненавистный ему предмет и начнет опыты о ним.  Я с важным видом объявлю, что тот, кто будет стараться в течение трех недель, 21 день, тот обязательно получит результат.  Нелюбимый предмет станет терпимым, а может быть, и любимым.  У нас будет руководитель эксперимента из ребят, а лучше два – мальчик и девочка; у нас будут ученый совет и, может быть, младшие и старшие научные сотрудники.  А если кто-нибудь блестяще проанализирует, как он занимается, как добивается, чтобы ему было интересно, что ж, может быть, мы присвоим ему звание тайного советника.  Под его руководством все – или хоть кто-то из ребят – составят графики своего увлечения нелюбимым предметом.

Все это нужно мне лишь для того, чтобы внушить ребятам почти недоступную их пониманию мысль: дело учения – в твоих собственных руках.  Нет такого препятствия, которое ты не мог бы преодолеть.  Не хватает времени?  Найди его.  Не хватает организованности?  Научись быть организованным.  Отстал?  Начинай сначала.  Не хватает воли?  Развивай волю, и это тебе доступно!  А в помощь тебе мы создадим небывалый кружок – кружок развития воли.

Да, в один прекрасный день я объявлю ребятам, что у нас открывается кружок развития воли и что в него могут записаться все, кто своей волей недоволен.

Увы, запишутся все.  Тогда я начну сильно пугать ребят невероятными трудностями, которые ожидают участников кружка, и полной невозможностью выхода из него.  Кто записался – тот пропал!  Назад пути не будет!  Подумайте, скажу я, пока не поздно...  Но и записаться потом будет нельзя.  Смотрите, как бы не просчитаться, чтобы потом не завидовать.

После такого предупреждения список, наверное, сократится наполовину.  Что ж...  Я-то понимаю, что волю в кружке не разовьешь.  Но мне нужно привлечь внимание ребят к самому понятию «воля»,  нужно, чтобы оно стало привычным и чтобы навсегда отпала у ребят охота жаловаться на безволие.  Чтобы каждый ощущал свое безволие как собственный грех.  А то ведь никто не скажет про себя:

– Вы знаете, я дурак...

Но с милой улыбкой говорят:

– Я такой безвольный...  У меня слабая воля...  У меня воли не хватает...

Не хватает?  Не гордись!  Записывайся в кружок развития воли!  И я объясню ребятам, почему слова «воля» и «свобода» – синонимы.  Воля – это воля над собой.

А человек, который властвует над собой, – всегда свободный человек.  Таким образом, у нас будет кружок свободных людей!

Не знаю, получится ли это в IV классе, или подожду до шестого – в шестом получится обязательно.

Нашим первым упражнением по развитию воли будет следующее: сегодня каждый из участников кружка не делает никаких уроков – он свободен!  А уроки он, по методу Сухомлинского, делает с утра.  Завтра надо встать в 6 или 5.30 утра – в зависимости от домашних условий.  Встать в 6 утра и сделать все уроки...

Нет, это неправильно.  Надо их сначала потомить.  Я расскажу им о предстоящем новом укладе дня, поманю прелестями свободно-волевой жизни, но, скажу, начинать эту новую жизнь завтра нельзя, надо ждать особой моей команды, а пока готовиться: вставать чуть пораньше обычного, приходить в школу не к звонку, а за полчаса, проследить за собой, какие уроки труднее и в каком порядке их выгоднее делать, точно установить, какой день недели тяжелее других, чтобы правильно выбрать время начала опыта.  Мы разберем, кто в какой квартире живет и где ему заниматься, если он встанет так рано, обсудим, как лучше позавтракать, какую сделать зарядку-разминку.  Я постепенно доведу ребят до того, что это раннее вставание будет казаться им заманчивой мечтой.

Принцип, следовательно, тот же, что и в подготовке к университету: чем более трудное и нужное дело предстоит ребятам, тем больше я должен подготавливать его и подогревать ожидания.  Чем серьезнее подготовка, тем радостнее покажется им сама работа.

Наверное, среди участников кружка найдутся закадычные друзья, живущие рядом, им я разрешу (не посоветую – позволю, как великую милость и после долгих колебаний) встречаться и делать зарядку вместе, а потом проверять уроки друг у друга.  И все это должно быть в тайне!  В тайне от всех в классе и даже втайне друг от друга, потому что когда настанет день x и надо будет утром встать, то несколько человек наверняка проспят.  Если в этом придется признаваться при всех, у ребят сразу отпадет охота к дальнейшим опытам над собой.  А так они подойдут поодиночке:

– Николай Федорович, я не встал...

– Ничего страшного, волю развивать очень трудно.  Постарайся встать завтра!

Первое задание будет – встать и сесть за самый трудный урок.  Оно выполняется целую неделю, и только потом мы устроим коллективный анализ нашего опыта – им ведь очень хочется рассказать друг другу о своих победах.  И тут же обнаружатся общие неудачи: окажется, что почти никто не может лечь в 10 вечера, как мы договорились; некоторые боятся идти в школу с невыученным уроком и потому начинают с более легкого для себя.

Второе задание труднее: надо успеть сделать не только трудный урок, но и все уроки до одного.  Всю неделю делать все уроки.  Это задание, я знаю, для ребят невыполнимо – делать все уроки они не могут, не умеют, не привыкли.  Тогда придется с каждым в отдельности выяснять его взаимоотношения с разными школьными предметами: почему трудно?  В чем дело?  Почему не любишь?

Наверняка окажется, что Марина Пичугина не занимается физикой, потому что ненавидит учительницу физики – у нее плохие отношения с учительницей; придется разбирать, кто виноват, когда и с чего началось...

Окажется, что Костя Соловьев уже полтора месяца не делает уроков по математике, списывает, причем вполне удачно...

Окажется, что Зине Ковалевой трудно прочитать 2–3 страницы учебника истории – это занимает у нее слишком много времени.

Я не знаю, какие советы я дам в каждом случае, но, во-первых, дам их обязательно, а во-вторых, для ребят будет очень важно, что я всем этим всерьез занимаюсь.  И они сами начнут задумываться: а почему у них не получается?

Тогда наступит самый сложный этап: с каждым в отдельности надо выправлять положение.  С кем-то нужно дополнительно заниматься, кому-то составить график занятий...

Три-четыре недели для меня будут, конечно, очень трудными.  Нужно будет каждый день встречать ребят до уроков, чтобы они, приходя в школу, знали, что я их жду с нетерпением и очень волнуюсь: получилось у них сегодня или нет?  И так они перестанут быть одинокими в том занятии, которое, казалось бы, неминуемо обрекает их на одиночество, – в приготовлении уроков.  Эти 3–4 недели должны быть тоже праздничными, особыми для ребят, чтобы они готовили уроки так, будто на них смотрит все человечество!

Я им скажу:

– Ребята, сейчас решается ваша судьба.  Это первое испытание в вашей жизни...  Если да – то вам в жизни будут не страшны никакие трудности; если нет – тогда мне вас жаль, тогда трагедия, тогда я и не знаю, чем вам помочь...

Естественно, что после таких ежедневных разговоров все должны победить.  И тому, кто полностью провалился, все равно я попытаюсь доказать, что он каким-то образом победил, что он молодец и потому должен продолжать эксперимент...

Через месяц я их брошу – нельзя жить в таком напряжении ни мне, ни им; а через два месяца мы опять встретимся нашим тайным кружком – и там уж пойдут разговоры более спокойные и совсем о другом: о качестве домашней работы.

Как правило, ребята, ощутившие вкус победы, и дальше продолжают вставать по утрам.  Многие наверняка будут ощущать происшедшее с ними как переворот в жизни.  Главное, чтобы ребята поняли смысл и ценность каждого прошедшего дня – занимайся!

Постепенно они увидят, что я всегда стараюсь войти в их положение.  И им будет казаться, что я все наперед вижу и знаю, они будут доверять мне, и моя сила станет их силой, а моя вера в них станет их верой в себя.

Еще две вечные проблемы: списывание и зубрежка.

Слишком рьяно бороться со списыванием я не стану.  Если по-настоящему бороться со списыванием, то придется постоянно контролировать детей и чуть ли не шпионить за ними.  В конце концов списывание зависит от общего морального состояния ребенка, это симптом болезни, а не сама болезнь, борьба же с симптомами всегда бесполезна.  Но я буду говорить о том, что мне очень жаль тех, кто списывает: это зависимые люди, они боятся получать двойки, а человек, буду я говорить, ничего не должен бояться, в том числе и плохих отметок и тех неприятностей, которые за ними следуют.

Но вот зубрежка...  Беда, несчастье многих детей!  Некоторые из них привыкают зубрить в начальной школе, когда материала немного и его удается выучить наизусть.  Этим ребятам с каждым годом все труднее, и последние годы в школе будут для них несчастными.  Когда говорят о школьной перегрузке, неявно имеют в виду зубрил: вот их-то здоровью непосильные занятия очень угрожают.  Со временем обозначится круг ребят, склонных к зубрежке; придется и для них создать кружок, мы назовем его шаталовским.  На занятиях этого кружка – их будет примерно 10 – мне придется учить ребят составлять опорные сигналы по типу шаталовских, потому что нет более эффективного метода научить ребят выделять главное.  Я постараюсь договориться с учителями, чтобы этим ребятам какое-то время разрешили отвечать по их конспектам.  Будем мы делать и такое упражнение: пойдем с ребятами в кино, потом я попрошу их рассказать содержание фильма с разной степенью краткости: уложить в минуту...  А ты подробнее, за три минуты...  А ты еще подробнее...  А ты короче всех...

Ребятам с плохой памятью я дам учить наизусть большие куски прозы – Пушкина или Гоголя, с тем чтобы такой кусок нельзя было выучить в день или в неделю, а только в месяц или два.  Если внушить детям, что это упражнение действительно развивает память, они возьмутся за работу с охотой.  Только надо вовремя спрашивать их, или они будут спрашивать друг друга.  Вообще, я сторонник того, чтобы ребята как можно больше учили наизусть, причем именно прозы – это полезно и для памяти, и для общего развития.  Раз в году на сборах мы устроим «вечера памяти» – конкурсы, на которых ребята читают наизусть, пусть даже и не выразительно, – здесь оценивается величина заученного текста и точность памяти.

Но как бы ни заманивал я ребят, как бы ни старался развить их, у меня обязательно окажутся в классе 3 – 4 человека, которые отпадут от школы, если им не оказывать время от времени самую простую и самую необходимую помощь – заниматься с ними индивидуально.
Возможно, мне удастся на сборах и в творческих делах создать коллектив, у нас установится хороший дух в классе, у нас действительно будут ценить тех, кто хорошо учится.  Тогда я смогу больше полагаться на взаимопомощь ребят.  Товарищеские отношения сами по себе будут толкать ребят на помощь друг другу, и никакие специальные усилия не понадобятся.  Во всяком случае я никогда не стану прикреплять двоечника к отличнику как слабого к сильному.  Это чаще всего бывает бесполезным, а мне ничего нельзя делать без уверенности в результате.  Ребята должны верить в то, что из каждого затруднения можно найти выход, надо лишь поискать его.  Помогать друг другу будут друзья, а также ребята, у которых есть необходимое терпение и способность к ясному объяснению материала, – и только они.

Но и этого мало.  С некоторыми учениками мне придется заниматься самому...  В IV классе, может, такой необходимости и не будет, но когда они станут постарше, то и физикой будут заниматься, и географией, и химией...  Иногда достаточно посадить ученика рядом с собой: делай уроки при мне.  Некоторым помогает.  Особенно тем, кто не умеет сосредоточиться: рядом с учителем они собираются.  Просто удивительно: «Не можешь решить задачу?  Сядь рядом...» И мгновенно решает!

Скажут: да это дело учителя!  Зачем же классному руководителю заниматься с отстающими?

Но я ведь не в силах заставить всех учителей сидеть с моими, а ответственности за ребят с меня никто не снимает: мне нужно, чтобы они учились.  Мне это нужно больше, чем им.  Дети в конце концов не пропадут, даже если не кончат школы.  А я – пропаду, если потеряю по дороге двоих-троих ребят.  Я этого допустить не могу.

К тому же иногда моя помощь по физике полезнее, чем помощь учителя физики: я физику знаю неважно, и мы вместе с учеником разбираем урок, вместе думаем – как будто мы на совете дела.  Серьезное, сиюминутное размышление учителя пробуждает и мысль ученика – он помогает тебе разобраться!  Я много раз с этим сталкивался.  Вот это желание помочь учителю дороже всего.

Если сложится родительский коллектив, то будет возможность попросить кого-нибудь из родителей позаниматься с некоторыми из ребят.  Обычно находятся родители, готовые оказать помощь охотно и бескорыстно.  Тем более что я все время буду внушать родителям: успехи ваших детей зависят не только и даже не столько от них самих, сколько от того, как учатся их товарищи, какая обстановка в классе.  Ребенок учится не один на один с учителем, а в составе класса; он и выучиться может только вместе со всем классом, кроме, конечно, особенно сильных ребят, способных заниматься в любой обстановке.

Еще и еще раз думаю: я безусловный сторонник коллективного воспитания.  Не представляю себе, как воспитывать детей иначе, и, если бы мне какой-нибудь чудак предложил должность гувернера – воспитывать одного ребенка, я бы отказался: не умею.  Но я не имею права путать и путаться, я должен чутко различать, в чем необходимы коллективные методы, в чем – индивидуальные, и никогда не полагаться только на те или другие.  А кроме того, я не смогу воспитать ребят, если они не будут чем-то заниматься малыми группами, по двое, по трое, по четыре человека; меня не должно пугать такое обособление, потому что это естественно для людей – составлять небольшой дружеский кружок.

В конце концов я же не метод какой-то защищаю и не метод главное в моей работе.  Главным для меня остаются дети.  Мне нужно, чтобы ни один ребенок из тех, кого мне дадут первого сентября, не отпал от школы, не бросил учиться, чтобы все дети чувствовали себя хорошо, без единого исключения, потому что в этом я вижу единственную гарантию того, что с ними и в жизни не случится ничего дурного.

19.

Каждый раз, когда думаю над новым слоем предстоящей мне работы, мне кажется, что все другое – легко, а вот теперь начинается самое трудное...

Если взять за принцип, что воспитание в школе – продолжение семейного воспитания, то что я должен дать детям?

Какой-то минимум культурного развития.

Любовь к музыке – умение и радость слушать классическую, серьезную музыку.

Любовь к поэзии.  Чтобы человеку в радость было читать и слушать стихи.

Любовь к книге.  Чтобы воспитанник мой был читателем.  Все люди на земле делятся на читателей и нечитателей.

И любовь к живописи должен я им дать, чтобы понимали они хоть сколько-нибудь в изобразительном искусстве...

И к театру любовь...  И к кино разумную любовь – это ведь тоже я должен дать.  Кто, кроме меня, научит их смотреть кино?

У меня мало времени в одном дне; совсем немного, но больше – в неделе, в месяце.  А за 7 лет я все-таки кое-что смогу сделать.

Пока мы говорим об учении, я вижу самого последнего в моем классе – я не имею права его потерять, я должен вытянуть его на какой-то средний уровень.  Последних в моем классе, в нашей жизни быть не должно, я отвечаю за последнего головой и душой, мне невыносима мысль о последнем, отставшем, отпавшем.

Может быть, я идеалист, может быть, дурак, но я не хочу, не могу терпеть, чтобы были в нашей жизни последние, – это унизительно, стыдно.

Говорят: зачем всем людям среднее и тем более высшее образование?  Зачем Шаталов учит так, что все его ребята поступают в институт?  Разве всем людям нужно высшее образование?  И обществу, стране это не нужно, дорого!

На вопрос «зачем?» я ответить не могу.  Неверно поставлен вопрос.  Это не «почему-вопрос», не «зачем-вопрос», это вопрос совести!  Я сам получил высшее образование, и я не имею права спрашивать, зачем оно тому или иному человеку, я должен всё делать для того, чтобы и все получили его, без всяких «зачем» и «почему».

Пока речь идет об учении, моя боль, моя забота – последние в классе.

А когда речь идет о культурном развитии – первые?  Самые способные?

Нет, надо повернуть плоскость разговора.  В том, что касается культурного развития, я не могу всем ребятам дать всё и не верю, что кто-нибудь может, – тут я отчасти и пессимист.  Я должен делать лишь то, что могу делать, что обязан делать: я должен каждому из моих будущих детей дать шанс.  Я должен воспитывать ребят так, словно они растут в культурной семье, где привычно слушать музыку, читать книги, любить стихи, ходить на выставки, в театр, на концерты, в кино.  А сумеют ли они воспользоваться этим шансом, все ли они станут любить искусство – за это я отвечать не могу, эту ответственность я на себя не беру.  Если я буду слишком заботиться о результатах, я никаких результатов не достигну.

Вновь и вновь наталкиваюсь в своих размышлениях на принципиальное отличие воспитательной деятельности от всякой другой.  Человеку свойственно, работая, получать результат, видеть результат своего труда.  И педагог – человек, он тоже хочет видеть, что же у него получается.  Но он – в отличие от людей другой профессии – не имеет на это права.  Он не имеет права думать о результатах, он должен делать свое дело лучшим образом, а что получится – об этом и задумываться нельзя, потому что передо мной не материал, из которого я леплю что угодно, не глина в моих руках...  Просто нужно делать свою работу лучшим образом, дать каждому ребенку возможности для культурного развития, чтобы он был в состоянии этими возможностями воспользоваться.

Итак, кино, театр, музыка, книги, изобразительное искусство.  То, без чего человек, не может считаться образованным, без чего он не будет глубоко думать о своей жизни, без чего не узнает, что такое красота.  Без чего и времяпрепровождение его будет бедным, и вкусы неразвитыми.

И я не должен растить решателя кроссвордов, который знает авторов, композиторов, художников и артистов...  Я должен растить детей, способных наслаждаться искусством!  Вот это и будет моей целью.  Не человек, понимающий искусство (трудная задача, требующая специального обучения), а человек, наслаждающийся искусством.

Если каждый из моих воспитанников – нет, если хотя бы некоторые из моих воспитанников хоть раз остановятся и будут долго стоять, замерев, перед картиной, я свою задачу выполнил.  Если они будут в состоянии слушать хотя бы некоторые произведения серьезной музыки, я свою задачу выполню.  Если они станут серьезными читателями...  Если у них появятся любимые поэты...  Если они, прежде чем пойти в кино, станут спрашивать, кто режиссер...

Но чем больше я думаю об этом, тем большие трудности встают перед мной, как неприступные горные хребты.  И главная трудность: чтобы ребята получили наслаждение, они должны встречаться только с самым высоким искусством.

Где научу я их любить живопись?  Неужели и мне создавать эту нелепую «малую Третьяковку», это собрание не великих картин, а их жалких копий, перед которыми ничье сердце не дрогнет?

Чтобы полюбить живопись, испытать наслаждение от рассматривания картин, надо простоять перед картиной час...  Перед репродукцией – даже самой хорошей – просидеть час невозможно.

Чтобы полюбить театр, надо увидеть на сцене – не в кино, не по телевизору, а на сцене – хоть одного большого актера.  В нашем городе такого актера нет.

Чтобы полюбить стихи, надо вчитываться в них и вчитываться, надо открывать поэтов одного за другим, как мореплаватели открывали материк за материком, – это не для тех ребят, которые придут ко мне...

Мы все виноваты перед детьми и перед людьми, не получившими достаточного воспитания; мы сами нуждаемся в искусстве только наивысшего класса, а для так называемых простых людей, нам кажется, сгодится всякое искусство.  Когда я бываю в Москве, я могу пойти только на один концерт из десяти, а ребят, считаем мы, ребят можно вести в «филармонию» на любой концерт, и если они не хотят идти, то, значит, они темные.  Это, мол, от темноты своей они не хотят идти слушать музыку.

Но дайте ребятам возможность послушать действительно хорошую музыку – и они замрут.  Они будут сидеть не шелохнувшись.  Я ручаюсь за это, я видел это много раз: истинное мастерство покоряет самых неискушенных слушателей.

Неискушенный слушатель, зритель, читатель может восхищаться произведением дурного вкуса – это с ним случается.  Но он никогда не отвергнет истинно великое...

Только великое!

Поэтому я больше всего времени буду тратить на слушание серьезной музыки: я в состоянии найти запись действительно прекрасной музыки в хорошем исполнении, и у нас в школе приличная акустическая система.  Когда я возьму класс, то самые развитые в нем будут знать полонез Огинского и вальс цветов из балета Чайковского «Щелкунчик».  Но перед каждым нашим собранием, на каждом сборе я буду ставить запись скрипичного концерта Мендельсона – многие взрослые рассказывали мне, что полюбили музыку, прослушав эту пластинку, или часть из Четвертой или Шестой Чайковского, и так изо дня в день, из месяца в месяц, пока не появятся у ребят любимые пластинки, а они появятся.  Пока они сами не станут просить: «Поставьте, пожалуйста, концерт Мендельсона...»

Когда они станут постарше или совсем взрослыми – в VIII или IX классе, мы создадим свой симфоклуб.  Почему ребята считают, что они не любят классической музыки?  Потому что им кажется, в частности, что слушание такой музыки – занятие особых, особо образованных людей.  Потому что музыка представляется им безбрежным морем.  Когда они увлекаются современной рок-, или поп-, или диско-музыкой, они чаще всего интересуются ею как коллекционеры: они гордятся тем, что знают несколько современных групп, названия их, могут перечислить диски и узнать исполнителей.  Они не столько музыкой увлекаются, сколько хотят быть знатоками – они всюду ценят знатоков.  А в классической музыке знатоками они стать не могут...

Отчего?  Я дам им эту радость!

Мы назовем наш симфоклуб «Чайковский» иди «Прокофьев».  Я заметил, что Прокофьев, при всей кажущейся его сложности, прекрасный композитор для начинающих слушателей.

Наш клуб будет в течение года слушать только одного композитора.  Выберем музыкальный отрывок или позывные клуба, и ребята будут слушать Чайковского неторопливо, с повторениями, до тех пор, пока его музыка не станет им знакомой, пока они не начнут в ней разбираться и слушать ее так, словно они знатоки.  Они должны испытать гордость от сознания, что они способны слушать серьезную музыку, и если в этой гордости и будет что-то от детского снобизма – что ж, не беда, не дорогая плата за великое достижение...

А на следующий год они выберут другого композитора, и тогда наш клуб будет называться симфоклуб «Чайковский – Прокофьев», и так эта цепочка протянется настолько, насколько хватит времени и, может быть (но это было бы слишком хорошо), у нас будут два разных клуба в классе, в каждом по 4–5 человек, чтобы был у ребят выбор...

Вот в чем моя беда: общение с искусством требует возможности выбора, оно глубоко индивидуально, а мне придется все время применять коллективные формы.  Но, сознавая это, я буду стараться разбивать, раздроблять класс на группы, чтобы в конце концов ребята могли читать или слушать музыку поодиночке, вдвоем, втроем...  И в театр мы после IV–V класса никогда не будем ходить все вместе – только небольшими группами, или пусть ходят вдвоем, чтобы у них оставалось впечатление от театра, а не от коллективного похода.

Кстати, я не буду торопиться возить их в театр – ребят до VIII класса важнее водить в цирк, он им понятнее.  Не доступнее, нет – что в театре недоступного? – но цирк поражает их мастерством, которое они умеют оценить, а мастерство актера они оценить не умеют.  Даже для того, чтобы с удовольствием смотреть футбол по телевизору, надо знать игроков и понимать толк в игре.  Как же моим ребятам оценить театр?  Пусть ходят в цирк, я не вижу в этом ничего зазорного.  Важно одно – чтобы цирк для ребят был действительно праздником, и пусть лучше будет праздник в цирке, чем скука в театре.  У моих прошлых семиклассников были любимые клоуны, и во время их гастролей ребята складывались и покупали им букеты цветов.

Наше школьное воспитание незаметно для нас как-то отрывается от обычной детской жизни и выходит: то – то, а это – это.  Тогда школьная жизнь кажется детям искусственной, хотя они, по снисходительности своей, и готовы ее принять.  Но меня этот разрыв всегда огорчает.  Я не претендую на то, чтобы войти в ребячью жизнь, – между нами естественные границы положения и возраста.  Но как бы сделать мне школьную жизнь ребят попроще, поестественнее?  Как сделать, чтобы в стараниях приобщить детей к культуре мне не пришлось бы ничего навязывать им?

Познание искусства требует больших трудов, но сначала мои ребята будут не готовы к этим трудам.  Познание искусства для них должно быть вовсе не познанием, иначе мы к скучным урокам литературы добавим еще более скучные часы слушания музыки, а список надоевших классиков-писателей пополнится списком таких же надоевших классиков-композиторов и классиков-художников...  Слишком много классиков на одну слабую детскую душу!

Нет, не познавать, а чувствовать искусство буду я их учить.  У меня, повторяю я себе, семейное воспитание, а в семье не говорят о темах и образах, в семье наслаждаются искусством.  Никакой истории искусств!  Никакой систематики!  Никаких жанров, видов, приёмов, образов, характеров – ничего из того, что служит хлебом для искусствоведов.  И если мы с ребятами поедем в Москву, то в Третьяковской галерее мы не станем заказывать экскурсии и осматривать все залы, а большую часть времени простоим возле рублевской Троицы или двух ангелов Врубеля.  Будем стоять и смотреть, и я неторопливо буду делиться мыслями, которые придут мне в голову в тот момент.  И паузы в моих речах будут все больше и больше – это будут паузы для созерцания, для чистого наслаждения.  Очень может быть, что, когда я оглянусь, я увижу, что за мной не класс – класс давно разбежался, – а всего лишь несколько человек, и тогда я скажу себе то, что всегда говорю в таких случаях: что ж...  Но я надеюсь, что сумею так подготовить их к встрече с Рублевым, что они будут ждать ее и будут готовы стоять перед картиной.  Да им к тому времени будет нравиться идея стоять перед одной картиной, а не бегать по музею.  А на следующий день мы, возможно, и пробежимся, пройдем по залам для общего знакомства: для человека, который хоть раз в жизни простоял несколько минут перед картиной, тронувшей его чувство, такое общее ознакомление будет не вредно.

Еще труднее приучить их читать...  Хотя кажется, что это самое легкое: великие книги – вот они, и, как бы ни была бедна наша школьная библиотека, все-таки в ней есть прекрасные книги.  Но как заставить детей прочитать их?  Дети не любят, когда им навязывают книги.  Даже обычный совет прочитать книгу может на годы отодвинуть ее от ребенка.  Перебираю все формы так называемой работы с книгой и вижу: не то, не то...  Литературная конференция, коллективное обсуждение книги?  Полезно, но – не то; такими обсуждениями к книге не приохотишь.  Библиотечные формы работы: «Возьми эту книгу, прочитай, а при возвращении расскажешь содержание» – совсем не годятся.  Если бы меня кто-нибудь заставлял рассказывать содержание книг, я бы и в руки их не взял...

Чтение – еще более индивидуальный, еще более прихотливый процесс, чем учение, и оно не терпит никакого коллективного давления или вмешательства...  Дети не должны чувствовать, что их чтением руководят.

У меня две задачи: минимум и максимум.  Минимум: я должен вырастить людей, способных читать для себя, изо дня в день, потому что книги доставляют им удовольствие.  Но так вырастают неразборчивые читатели – они берут в руки все книги подряд, и чтение становится для них одним из способов убить время: читают от нечего делать, читают, чтобы ничего не делать, читают, чтобы не делать нужное, например те же уроки.  И читать не очень хочет, но уроки делать – тем менее, а потому готов читать.  Одни дети убегают от уроков во двор, другие прячутся в книгу – и неизвестно, что хуже.  С одной стороны – нечитающий человек, который не берет книги в руки никогда и ни при каких обстоятельствах.  С другой – запойный читатель, который прикрывается книгой от жизни и от выполнения своих обязанностей..  Запойным читателем обычно становятся ребята двух типов: очень развитые, жадные к знаниям – им чтение идет впрок – и очень ленивые, для них чтение – один из способов лениться.  Чтение от душевной активности и чтение от душевной лени.

Задача-максимум: вырастить читателя хороших, и только хороших, книг...  Научить детей разбираться в книгах!

Но как?  Как?  Как?

...И снова мое главное правило: не торопиться!

Я никогда не стану высмеивать ребят: «Что за чепуху ты читаешь!»  Всякая книга, которую подросток берет читать с охотой, достойна чтения, независимо от того, нравится автор лично мне или не нравится, я уже за одно то должен быть благодарен ему, что он написал книгу, которую 10–11-летний человек способен дочитать до конца.

Книги про шпионов?  Про милицию?  Про разведчиков?  Про сыщиков?  Пожалуйста!  Я сам буду приносить такие книги в класс, у меня собрано их немало, растрепанных до невозможности.

Растрепанная, зачитанная книга – вот лучшее чтение для подростка, начинающего читать.  В конце концов многие великие люди вспоминают, что в детстве они замирали над похождениями Ната Пинкертона или над какой-то «Пещерой Лейхтвейса», – к сожалению, никогда не держал в руках этих изданий.  Пусть поначалу читают что угодно, лишь бы читали!  Я не верю, что от книг даже самого низкого пошиба может быть вред ребенку.  И уж во всяком случае опаснее вообще не читать.

Я не должен бояться ничего естественного, что случается само собой и почти со всеми.  Ребенок не может вырасти, если он не приходит домой грязный, с черными руками, в разорванной, запачканной рубахе – что такого?  Это нестрашная грязь, она легко смывается...

И точно так же не страшно, когда дети рассказывают друг другу скабрезные анекдоты, выискивают в книгах неприличные, с их точки зрения, места, слышат мат или даже сами ругаются.  Эта грязь сойдет с них, если я буду вносить в детскую среду нечто чистое и высокое.  Грязь прилипает немедленно, от нее не охранишь, но, чтобы проявилась чистота, надо потрудиться.  Грязь – сама собой, чистое – результат труда воспитателя.  Ну так и буду трудиться, и чистое обязательно победит в душах моих воспитанников.  Со временем им станут неприятны и анекдоты, и мат, и циничные шуточки...  Я видал ужасных матерщинников, выросших в семьях, где никто и никогда не произнес дурного слова, и я видал предельно скромных и чистых на язык детей, выросших в семьях, где отец иначе и не говорит, как матом, даже при детях и при их гостях...

Самое страшное – подозревать загрязнившегося ребенка в том, что у него и душа грязная, самое страшное – неверие в ребенка.  Если мне удастся сохранить веру, я помогу и ребенку выбраться из грязи, отряхнуться, очиститься, отмыться – средства найдутся сами собой.

И точно так же должен я относиться к книгам не лучшего сорта – пусть читают!  Если мальчишка читает шпионскую литературу, то у меня есть надежда научить его читать Тургенева и Диккенса; если же он ничего не читает, то у меня никакой надежды нет.

Когда-нибудь какой-нибудь гениальный библиотекарь-педагог составит список-цепочку – список таких книг, которые естественно проведут ребенка от самых увлекательных, но пустых книг к вершинам мировой литературы.  Возможно, таких цепочек будет предложено ребятам несколько или даже много...  Но пока у меня такого руководства нет, и придется идти ощупью.  Я буду давать им Жюля Верна и «Четвертую высоту», Гайдара и Конан Дойла, Сетона-Томпсона и «Двух капитанов»...

К научной и политической литературе я приучу их нашими коллективными творческими делами: чем старше будут становиться ребята, тем больше книг придется нам брать с собой на коммунарские сборы для подготовки творческих дел.  И всюду – и в обычные школьные дни, и на сборах – я буду выбирать время, чтобы читать ребятам вслух.  Единственная форма коллективной работы с книгой, которая действительно оправдывает себя, – это семейная форма: чтение вслух с продолжением.  Буду читать им до самого последнего, X класса, и если нам удастся прочитать вместе хоть десяток хороших книг, и если еще несколько книг кто-нибудь из развитых ребят сумеет рассказать – подробно, с продолжением, и если научатся мои ребята передавать друг другу хорошие книги, то, может быть, я сумею приблизиться к программе-максимум.  А когда появятся у меня в классе первые пары влюбленных, то я, конечно, и виду не подам, будто замечаю это, и все же при случае – при удобном случае!  – спрошу:

– Наташа, а что Федя читает?  Что ты дала ему почитать?  Читаете ли вы вместе?  Почитайте «Юность» – там хорошая повесть есть...

А стихи?  Дети могут читать очень много, но стихов в руки не брать.  К стихам надо приучать особо.  Мой коллега, преподаватель английского, знает наизусть около пяти тысяч строк: завидная память!  Но он жаловался мне: на каждом уроке последние десять минут читает он стихи, но слушает его лишь полкласса.  «Нет силы заставить остальных слушать!» – говорит он.

Нет, на уроке я стихов читать не буду.  Я постараюсь обставить первые встречи с поэзией романтическим образом, мы будем читать стихи на сборе, когда ребята настроены на тишину и расположены слушать стихи как музыку.  Ребята, даже старшеклассники, меньше всего способны оценить красоту стиха, его чисто поэтические свойства – их больше интересует мораль, в стихах заключенная, и хорошими стихами им кажутся такие, в которых они находят поражающие их смелые для них мысли.  Лермонтов и Некрасов – вот первые детские поэты...  Я не буду торопиться, не стану говорить: вслушайтесь в образ, обратите внимание на певучесть, какая прекрасная строка...  Мысль, страсть, чувство, ярость, злость и просто моральный совет найдут ребята в стихах, которые мы будем читать.  И если, приучая ребят слушать музыку, я буду толкать их на то, чтобы они слушали поначалу одного и только одного композитора, то на наших часах поэзии – по вечерам, на полу в школьном спортивном зале, при свече – мы будем читать всех поэтов без разбора, даже не объявляя, кто поэт и как называются стихи.  Никаких сопутствующих историй, никаких комментариев и разборов, никаких подчеркиваний: «Посмотрите, как красиво».  Молча прослушали...  И если было тихо, если действительно слушали, то и хорошо.  Кого-то заденет, кого-то зацепит, кто-то спросит потом: а чьи это были стихи?  Есенина?  Кедрина?  Багрицкого?

А чтобы приучать ребят думать над книгой и обмениваться мыслями, я сделаю такой рискованный на первый взгляд опыт: возьму экземпляр новой книги, о которой все говорят, попрошу кого-нибудь из ребят вклеить по листу чистой бумаги между страницами и пущу этот пухлый том по классу: читайте, и всё, что хотите, пишите на чистых страницах – комментируйте!  Передайте эту книгу с пометками товарищу – он добавит свои замечания или поспорит с предыдущими.  Полгода будет ходить книга по девятому классу, но это будет полезнее конференции.

Вся моя трудная работа в IV–V классах, все старания создать коллектив должны привести к тому, чтобы ребята слушали меня в старших классах, когда мы будем говорить с ними о книгах и о жизни...  Слушали – и слышали.  Слышали – и понимали.  Понимали – и принимали.

А еще, наверное, мне придется и ставить спектакль с ними в VIII или IX классе, если удастся к тому времени довести класс до такого состояния, что он почти не будет нуждаться в мелочном надзоре, не будут отнимать все силы отстающие в учении и высвободится время...  Домашний спектакль – это же чисто семейная затея!  И свою большую семью я не должен лишать этого удовольствия...  К тому же дети так любят переодеваться и играть, им так надоедает оставаться самими собой, они так мечтают хоть на время стать другими и примерить на себя другую роль, попробовать другую походку, заговорить другими, не своими словами...  Я и сам с удовольствием поиграю в таком спектакле, если найдется подходящая роль.

Я ведь не выдержу, если все эти 7 лет только и буду, что воспитывать ребят да воспитывать...  Я сам должен расти вместе с ними, и моя собственная культура должна повыситься точно в такой же степени, в какой повысится культура ребят.  Если я не буду расти вместе с ними, то и они не будут расти – не могу же я торчать засохшим стволом среди этой молодой зеленой поросли...

20.

Каждый класс в школе – не знаю, как это получается, – не то что становится похожим на своего наставника, а просто портрет его.  Одни – такие же деятельные, как их учитель, другие – такие же неорганизованные, третьи – открытые, четвертые – замкнутые в себе: для своего класса в лепешку расшибутся, а для школы ничего делать не хотят.

Здесь то же самое, что и в отношениях внутри класса.  Именно в этих отношениях и получают ребята практическую мораль, учатся понимать близкого человека.  А отношения моего класса с другими классами в школе – это поле, на котором ребята учатся обращаться с людьми, с другими, с чужими.  Отношение к чужим – одна из самых важных характеристик человека.

У меня есть опасность, что мой класс замкнется в себе, что у ребят появится чувство высокомерия.  Кто ездит по другим городам?  Мы.  Кто чаще ходит в походы?  Мы.  У кого коммунарские сборы, на которые рвутся и ребята из других классов?  У нас.  К кому приходят умные взрослые?  К нам.  И кого чаще других хвалят в школе?

Мне нужно сделать, чтобы ребята всю эту свою прекрасную деятельность никогда, ни на минуту не считали подвигом!

Хорошо убрали школьный актовый зал?  Ну и что?  Нормально.

Хорошо выступили на дружинном сборе?  Молодцы, нормально.

Только чтобы не было – мы лучше всех!  И V «Б» выступил хорошо, и VI «А», и у нас неплохо получилось...

В День учителя мои ребята вывесят на дверях всех классов красочные поздравления учителям; но подписывать, что это наш класс поздравляет, мы не станем.  Да это не мы, это вся школа поздравляет учителя.

Мне мало, чтобы ребята были доброжелательны друг к другу – надо, чтобы они были доброжелательны ко всем в школе.

Возникла хорошая идея – поделимся с соседним классом.

– И зорко смотрите, – буду я повторять детям, – чтобы ваша радость не стала горем для других!

Последние годы мой класс всегда поздравлял меня с днем рождения – вхожу в класс, а они все в каких-то шапочках, с цветами, со стихами и двумя огромными тортами.

– На перемене будем чай пить, – неосторожно говорю я, и вижу, что ребятам неловко: если на перемене, то вся школа увидит, как меня поздравляют.

А может быть, кого-то из учителей и не поздравляют с их праздниками...  Неловко получится!  И я радуюсь их чувству неловкости.

Обычно, когда мы едем на сбор, то совет дела вывешивает в моем кабинете стенд – фотографии с прошлых сборов.  А потом ребята заметили, что другим это неприятно, не все ведь могут устроить сбор.  Как будто мы хвастаемся...  И ребята сами отказались вывешивать стенды.

Ведь это только говорится, что дети не любят отличников, – есть такие отличники, которых просто обожают.  Тех, у кого знания не напоказ.  Моим ребятам будет невыносим и малейший оттенок работы напоказ, и сами свою жизнь они должны оценивать словом, над которым я всегда посмеиваюсь, потому что многим оно заменяет все другие слова: «нормально»...

Но вот запретное, вот чего я никогда не скажу ребятам и, надеюсь, никогда не услышу от них и, больше того, никогда они и сами так не подумают: «На нас смотрят».

Они никогда ничего не будут делать лишь потому, что «на нас смотрят».  Я никогда не стану говорить им: «Нехорошо ребята, мы же из VI «А»...  Из VII «А»...» Я никогда не буду говорить им о чести класса, о том, что, поступая дурно, они тем самым подводят меня и свой класс...

Конечно, все это помогает держать ребят и в каком-то смысле помогает воспитывать их: честь класса, мы – особые, мы – друг за дружку...  Но это воспитательные рычаги второго сорта, ими можно пользоваться, лишь когда начинаешь работать и еще не умеешь пользоваться более высокими стимулами.  Но и тогда обязательно найдется в классе хоть кто-нибудь, кто отнесется к словам о чести именно как к словам – с презрением, с насмешкой.  А когда пройдет много лет, они, может, и все будут подсмеиваться над тем, что в школе чувствовали себя исключительными людьми.  Понятие чести – тонкий инструмент.  Честь выделяет тебя из других, но честь и поддерживает, возвышает тебя.  Я буду говорить иногда о личной чести, о чести человека, о гордости за свою работу и, может быть, даже за свою жизнь.  И я буду говорить им о чести школы, о чести гражданина нашей страны, но только не о чести класса!  Если человек чувствует себя самого как особое существо – это правильно; если человек чувствует себя принадлежащим к школе, городу, стране, это помогает ему жить.  Но он не должен чувствовать себя принадлежащим к особой группе, к классу!  Он должен быть готов, выйдя из класса, из школы, вступить в какие-то новые коллективы и жить в них точно так же, как он жил в своем классе, не испытывая разочарования: «Вот у нас в школе... вот у нас в классе было...»  Каждый, выходя из школы, получит в приданое лучшее, что только можно получить, – друзей на всю жизнь, замечательных друзей, преданных навсегда друзей юности...  Но их должны связывать именно личные дружеские отношения, а не привязанность к классу, к коллективу, которого к тому времени не будет.  Пусть не воспоминания, а реальная жизнь связывает их!  Школьная любовь может продолжаться годами и привести к браку; но ведь нельзя, чтобы люди, полюбившие друг друга в IX классе, чувствовали себя обязанными любить и оставаться верными навсегда, и непременно жениться, и выходить замуж.  Узы, связывающие моих ребят, должны быть легкими, необременительными, невесомыми – ни один человек из класса не будет чувствовать себя обязанным прийти на вечер встречи бывших учеников.  Если придет – то с удовольствием, с радостью, и только так.

И лишь в спорте я буду поддерживать чувство чести класса.  В спортивных состязаниях, буду говорить я ребятам, мы должны побеждать во что бы то ни стало – на то и спорт!  В спорте, буду я повторять, самое главное – самоотверженность.  Играй самоотверженно, борись самоотверженно, тренируйся и выкладывайся на соревнованиях самоотверженно, думая об одном – о том, как принести победу своей команде, классной, школьной или еще какой-нибудь.

Я хочу вырастить людей, которые живут, не чувствуя себя приписанными к какой бы то ни было команде, живут свободно.  Но каждый раз, когда им приходится выступать за команду – или работать в бригаде, или в коллективе, словом, работать или бороться вместе, – каждый раз они должны полностью, самоотверженно отдаваться команде, забывая про себя, если, конечно, сама работа, сама деятельность команды не противоречит принципам жизни.

Я мысленно говорю себе: мои, мои...  Я не видел их еще, но я думаю про них: мои.  Но ведь на самом деле они не мои, у них будут и другие учителя, и эти учителя – по крайней мере некоторые из них – окажут на них не меньше влияния, чем я, и еще у них будут руководители кружков, спортивные тренеры...  Наконец, у каждого из них есть семья, и я не стану бороться за то, чтобы мое влияние было самым сильным, и уж, конечно, не буду ревновать, когда увижу, что ребята уходят, отдаляются от меня.  Я должен отдать им все, но я не имею права в придачу награждать их цепями личной ко мне привязанности.  Наверное, они запомнят своего воспитателя Николая Федоровича, но я хотел бы, чтобы они вспоминали обо мне с улыбкой, и не более того.  Почему-то я не выношу, когда люди чувствуют себя благодарными мне и тем более выражают эту благодарность.  У меня вырастут ребята, которые будут чувствовать, что они в долгу перед своими товарищами, и будут благодарны своим товарищам – товарищам, а не мне.  Ведь они вырастут, учась друг от друга, в сложных отношениях между собой.  А со мной отношения должны быть легкими, ненапряженными, такими, что они и замечать их не будут, и никто из них ни разу не должен задуматься: «А как относится ко мне Николай Федорович?»  Ведь в хорошей семье дети не задумываются о том, любят ли их отец с матерью, и почти никогда эту любовь не выражают.

Я стал думать обо всем этом так, как думаю сейчас, после того как однажды увидел потрясшую меня сцену: я увидел, как учительница II класса, прощаясь с детьми после уроков, некоторым лучшим девочкам разрешала подойти и поцеловать ее, учительницу...  И девочки подходили по очереди и целовали свою учительницу, а она улыбалась.  Я подумал тогда, что ничего кошмарнее в педагогической своей жизни не видел и что со мной никогда не произойдет ничего даже отдаленно похожего на эту сцену.

Преподавательница химии Лидия Васильевна сказала мне как-то о моем десятом:

– Все равно они у вас особые, они чувствуют себя особыми... и слушают по-другому, и поют по-другому, и работают по-другому... и они верят в то, что всё могут...

– Самоуверенные?

– Нет, но... Особые...

Ну и что же, думаю я.  Особые.  Я ведь тоже считаю себя особым человеком.  И всех людей считаю особыми, и перед каждым, кто бы он ни был, немного робею, хотя и не боюсь никого.  И пусть мои дети тоже – каждый в отдельности – считают себя особыми людьми, лишь бы они и всех других считали такими же особыми.  Я хотел бы, чтобы они в любом обществе, в любой компании, среди любых людей держались спокойно и уверенно – не чувствовали ни превосходства своего, ни приниженности.  Собственно говоря, это и есть подлинная культура поведения.

Я не буду объяснять моим детям, что такое хорошо и что такое плохо, –  это они знают из стихов, которые им читали еще в детском саду, в 5 лет.  Да и прежде они все это знали, до 5 лет.  Но они должны на практике понять многие тонкости человеческого поведения и отношений.  Вот всё, чему я буду их учить: быть человеком и относиться к людям по-человечески.

21.

А дорастут ведь мои дети и до IX класса, и поедем мы с ними на последний летний коммунарский сбор.  Он будет шестой по счету, «шестой летний»; обычно ребята так считают сборы: третий зимний, пятый весенний, шестой летний...  24 сбора проведем мы за 7 лет.  Нет, конечно, меньше, какую-то часть мы пропустим.  То усталость одолеет, то болезнь некстати, то места хорошего не найдем, то просто настроения не будет...  Но зимние и летние сборы – обязательно, без них мне не выжить.

Шестнадцатилетние мои ребята станут опытными «сборовцами» – этим неуклюжим словом они сами упорно будут называть себя, я уж знаю, и сбор для одного только нашего класса покажется им не очень интересным – пропадет ощущение новизны и, следовательно, творческий накал.  Мы возьмем с собой ребят из седьмых, восьмых и параллельного девятого так, чтобы было человек 80 – примерно 20 палаток.  Место для лагеря побольше найти трудно.  И наверное, мы создадим отряды, в которых соберутся ребята разных возрастов, чтобы наши традиции не уходили из школы, чтобы не нужно было потом все начинать сначала, чтобы дрожжи оставить, закваску.  И чтобы мои ребята чувствовали больше ответственности, были организаторами.  К тому времени они привыкнут к таким сборам.  Мы с VII класса будем объединяться на сборах с ребятами из других классов и их классными руководителями.

Но как бы ни опытны были ребята в самообслуживании, в работе и в творческих делах, легких сборов не бывает.  Потому что коллектив – это такое хрупкое явление, что неожиданности подстерегают тебя на каждом шагу.

Казалось, все хорошо: приехали, добрались, поставили палатки – и никто не бежит ставить сначала свою палатку, все вопросы решают вместе и вместе придумывают, какой город мы построим, где будет его главная площадь и как протянутся улицы...  И сразу появляются, вроде бы даже сами собой, все привычные ребятам органы самоуправления: совет командиров, дежурные командиры в отрядах, несколько советов дела на первые три дня...  Но сколько бы мы ни ездили, всегда одно и то же: все ждут чуда, все заранее настроены восторженно, все ждут «птичку» – как дети перед фотоаппаратом...  Да ведь и я, и другие взрослые, признаться, тоже ожидаем чуда, ожидаем, что всё будет само собой – и всё замечательно!

Странным образом это ожидание чуда даже у самых активных ребят вызывает некоторый всплеск психологии зрителя: «А ну-ка, посмотрим, что будет».  А что будет?  Будет все точно на том же уровне, к которому подошли на предыдущем сборе, и поэтому-то очень скоро все окажутся в недовольных.  На прошлом-то сборе этот уровень дался в напряжении и ценой общего вдохновения, а здесь – автоматически, и потому всем кажется, что ничего не происходит.  Плохой сбор!  Неудачный!  Не то, что в прошлом году!  Не то, что в позапрошлом!  Все, разумеется, мгновенно забудут, что и прошлый, и позапрошлый год начинался с таких же вздохов и огорчений.

Очень легко провести этот сбор как по часам: утром встали, пошли на работу, вечером творческие дела, потом «огонек»...  Но тогда сбор был бы и не нужен – мне вовсе не нужен филиал пионерского лагеря, я не собираюсь обеспечивать моим ученикам приличный отдых, меня не очень заботит, как именно проведут они лето.  Пионерский лагерь или обычный лагерь труда и отдыха лишь в небольшой степени зависят от настроений среди ребят и взрослых.  Оттого что ребята там относительно разобщены, перемены в настроении распространяются от одного к другому довольно медленно.  Да и сами ребята меньше зависят от состояния всей лагерной жизни.  А у нас – порох, у нас – сгусток настроений, у нас каждая малейшая неудача сразу отражается на всех, потому что мы очень зависим друг от друга в самых существенных моментах нашей жизни – в еде, в режиме, в возможностях для отдыха.  Палатки стоят в трех метрах одна от другой, и отряды расстаются лишь на время походов.  Настроения переливаются из края в край лагеря, настроение падает, поднимается по сотне разных причин, и иногда бывает довольно трудно понять, в чем дело, отчего ребята делают всё то же, что и всегда, но без радости.  А радость и вдохновение, творческий порыв – это главная и единственная особенность сбора, то, для чего он и устраивается, потому что только эта радость и создает отношения дружелюбия между ребятами.  Ребята по-прежнему должны видеть на сборе идеальную, модельную жизнь; но насколько выше теперь их собственные требования к такой жизни, чем у четвероклассников!  И как трудно им продержаться теперь в такой жизни целых 20 – 25 дней!

Обычно трения начинаются в отрядах, в отношениях между ребятами.  Перед кем-нибудь опять встанет старый для всех вопрос: зачем?  Зачем так стараться, зачем вся эта неспокойная жизнь?  И хотя сто раз отвечали мы себе на этот вопрос, и мальчишка сам себе сто раз отвечал, а вот опять – стал взрослее, насмотрелся, что вокруг него, пережил что-то – и опять вопрос «зачем?».

Но ведь и в жизни так...  Не может думающий человек ответить себе на вопрос, зачем он живет, раз и навсегда – он всю жизнь ищет смысл жизни!  Для того и сбор, чтобы эти вопросы возникали и проявлялись.  А если этого не будет, если ребята не станут спрашивать «зачем?», то мы, взрослые, схватимся за голову: зачем?  Зачем нам этот сбор и все эти летние мучения, если всё гладко, всё хорошо и ни у кого никаких вопросов?

Начнется с какой-нибудь мелочи: один не вышел на работу, или кто-то отпустил пошлую шутку на «огоньке».  Может быть, это случайно...  Но берешься разговаривать – и поднимается один слой недоумения за другим, выявляются одни претензии за другими.  И выясняется, что за хорошо налаженной машиной кроются разные неприятности и дух ребят довольно низок.  А за каждым отрядом тянется хвост школьной, обычной жизни, в которой один недолюбливает другого, второй не терпит замечаний от третьего, четвертый ревнует пятого к шестой, а шестая своим постоянным стремлением командовать над мальчишками вообще разлагает весь отряд.

И никто из ребят не может понять, в чем дело, но все чувствуют одно: нет того доброжелательства, о котором они мечтали и ради которого поехали на сбор, как едут к морю купаться...

В сотый раз порадуюсь я тому, что у меня хватило сил на сборы, ибо в классе все эти отношения скрыты, не проявляются.  И даже если я буду настолько зорок, что увижу их, – ну и что?  В классе у меня очень мало возможности распутывать все эти узелки.  Чем больше я буду заниматься отношениями, тем хуже будет результат, и в конце концов я превращусь в собирателя и разбирателя мелких сплетен, из которых каждая сама по себе ровным счетом ничего не значит.

Только здесь, в этой физически трудной жизни, да притом еще, что я не упрощаю, не облегчаю, а, наоборот, усложняю жизнь наворотом творческих дел, следующих друг за другом почти без перерыва; и в этом близком ежеминутном контакте, почти как в космическом корабле; и в той обстановке, когда мы все начинаем зависеть друг от друга (а в классе кто от кого зависит?), – вот здесь с невероятной быстротой вновь и вновь, в десятый и в двадцатый раз изменяются представления всех и о каждом: кто-то падает в общем мнении, кто-то поднимается, и опять падает, и опять поднимается.  Идет напряженная работа оценок и самооценок, которая в классе невозможна и которая ведет к тому, что в конце сбора в анкете прощального «огонька» почти все напишут: «Я чувствую, что я изменился...», «Я чувствую, что стал лучше...»

Может быть, мне не устраивать сбора, а повести ребят в дальний, двухнедельный поход?  Там тоже невероятные трудности и тоже становится видно, кто чего стоит, и тоже сплачиваются и изменяются ребята...

Но сразу начнется: многих ребят я не смогу взять по состоянию здоровья, И никогда не возьмешь в поход сто человек, а мне важно, чтобы каждый из ребят умел установить отношения с возможно большим числом сверстников.  И в походе только туристская цель, туристские навыки, а сбор – это почти точная модель общественной жизни, взятой в сгустке.  Ведь основой сбора по-прежнему будут творческие дела, невозможные в походе.

К этому времени ребята мои, я надеюсь, разовьются настолько, что мы далеко уйдем от концертов-«ромашек» и всех будут интересовать только такие творческие дела, которые позволяют поглубже, посерьезнее разобраться в той теме, которой мы касаемся.  Если мы в IV классе проведем час Маяковского, то теперь нам нужен как минимум день Маяковского.

Пожалуй, я так и сделаю – это, кстати, поможет ребятам потом, при изучении литературы в X классе: день Маяковского, день Горького, день Блока...  В день Маяковского у нас откроется литературный салон с выставками книг по разделам: Маяковский-драматург, Маяковский-художник, жизнь Маяковского...  Поставим кусочек из «Бани», оформим весь лагерь стихами поэта и сделаем так, что в этот день без конца будут читать стихи Маяковского – то все вместе, то по отрядам, то небольшими группами...  Для многих это будет первым знакомством с поэтом – мне нужно, чтобы он выделился в сознании ребят, чтобы произошло личное знакомство, чтобы имя, которое они слышат на каждом шагу, приобрело для всех особое значение.  Весь этот день будет наглядно воссоздавать эпоху Маяковского – то, чего учитель не может сделать на уроке.  А без такого наглядного представления ученики никогда не поймут поэта.  Многие ребята, я знаю, никак не смогут полюбить Маяковского, он будет им чужд, и, когда начнут изучать его творчество, они станут приходить ко мне с жалобами: «Да не люблю я его, не нравится он мне».  И что я тогда скажу – «не люби»?  Но это не вопрос разрешения или запрета...  Человек, который все-таки полюбил, понял, оценил Маяковского, – этот человек ведь богаче.  Тоже очень легко: этого не полюбил, другого не полюбил, третьего.  Всё честно, но юноша обеднен.  Опять честная бедность.  А когда ребята сами, еще до школьного изучения, еще не за отметки и не в обязательном порядке станут делать докладики, или читать стихи, или просто рисовать плакаты, или даже только слушать, как их товарищи с увлечением рассказывают о поэте, вопрос «полюбил – не полюбил?» или совсем снимется, или по крайней мере потеряет свою остроту.  Доурочная, предварительная подготовка учеников к изучению сложной темы, я уверен, когда-нибудь станет одним из главных методических приемов.

Это будет у нас сбор общения с великими людьми как с личностями.  Мы проведем наш десятый или, может быть, пятнадцатый вечер из серии «Люди с горящими сердцами» – каждый отряд расскажет о жизни одного из революционеров, об Урицком, о Коллонтай, о Баумане, о Луначарском, о Красине, о Чичерине...  Или я опять проведу вечер, который так хорошо получился с прошлым X классом – «Красные дипкурьеры», от товарища Нетте начиная...

На этом же сборе закончим мы нашу серию игр-исследований «день века»: у нас к тому времени пройдет уже день XVI века, день XVII века, XVIII, XIX веков и на очереди будет век XX – его политическая история в самом сжатом виде, в самом существе своем, глубоко революционном.

И еще одна линия протянется через все сборы – серия разговоров о человеке и смысле жизни...  Что такое интеллигентный человек?  Как стать вровень с веком?  В чем суть мещанства?  И может быть, если удастся, я подготовлю и проведу на «огоньках» серию бесед о психологии юношеского возраста.  Ребята готовы слушать такие научные беседы без конца, их очень поражает, что все, что с ними происходит и кажется сугубо личным, на самом деле заранее описано, классифицировано и объяснено наукой – так что можно даже предсказать, что с тобой будет дальше...

Много забот ожидает меня, и первая – как поддержать творческий уровень всех наших дел.

Пока дети маленькие, они во всех творческих делах пользуются уже имеющимся у них багажом, фантазией и воображением.  А к X классу на первое место выходят серьезные знания, различный материал, почерпнутый из книг.  Книги мы повезем на сбор чемоданами.  Но ребята всегда должны понимать, что если они пересказывают одну или несколько чужих книг и составляют таким образом небольшой доклад, то это никакого отношения к творчеству не имеет.  Я ненавижу, когда ребята читают отрывки из чужих книг с таким видом, будто говорят нечто свое.  Я научу ребят, постоянно, может быть, повторяясь надоедливо, указывать в своих докладах источник: кто это пишет?  Кто это сказал?  Только тогда и они сами, и все их слушатели научатся ценить пусть самую куцую, но все-таки собственную мысль или собственное мнение.  Тогда мне не придется вытягивать из ребят: «А ты сам что думаешь по этому поводу?»  Этот нетактичный вопрос я никогда ребятам задавать не стану.  Когда они привыкнут ссылаться на источник, то само собой получится, что кто-то захочет сказать и свое, а кто-то хотя бы огорчится из-за того, что ничего своего сказать не может...  Вот это огорчение и дорого.  А как еще научить ребят хотя бы ценить чужую свежую мысль, если уж ты сам на нее не способен?  И еще это научит ребят и в книгах, которыми они пользуются, искать именно мысль и мыслью восхищаться.  Я буду рад, если для всех ребят станут привычными обороты:

– Мне понравилась мысль такого-то...

– Меня поразила мысль такого-то...

– Я согласен с мыслью такого-то...

– В такой-то книжке такой-то пишет, что...  Я с этим не согласен...

Очень интересно следить за тем, как эти высокие разговоры и трудная работа ума соединяются с ежедневной прополкой капусты...  Именно в столкновении реального, будничного, некрасивого, иногда нелепого и несправедливого с высоким, нравственным и как бы не имеющим отношения к сегодняшней жизни, именно в столкновении, в разрешении этого внутреннего конфликта и вырабатывается нравственная стойкость.

– Да, пошли помогать рабочим в совхозе и видим, что мы-то работаем, а многие из них пьяны и работать не могут.  А мы вечерами о чем говорим?  О Блоке и Маяковском?  О революционерах и смысле жизни?

Как быть?  Как понимать?  Что делать?  Что выбирать?  Может быть, мы дураки?  Может быть, мы не от мира сего?

И мне нечего было бы ответить ребятам и все мои красивые слова остались бы словами чудака или, хуже того, словами учителя, который говорит по обязанности, если бы я не мог сказать:

– Но ведь эта жизнь, которую мы сами себе своими стараниями создали, она ведь тоже реальная?  Мы живем этой жизнью, вот она!  Выбирайте...

Я буду показывать ребятам, что люди с горящими сердцами, о которых мы говорим, все они, на обывательский взгляд современников, казались людьми не от мира сего, и Маяковский писал в годы нэпа, когда кругом было полно спекулянтов, торгашей, мелких лавочников.  Выбирайте!

Надо заранее приготовиться к тому, что отнюдь не все мои ребята сделают тот выбор, которого я бы желал...  Что ж, у школы сильные соперники в борьбе за душу детей, и поражения неизбежны.

Так заботы творческие сливаются с идеологическим воспитанием.  Среди взрослых возможна чисто политическая пропаганда и агитация.  Политическая работа в среде подростков и юношей обязательно должна сливаться с нравственным воспитанием, потому что для ребят рассказ о событиях в стране и в мире должен быть связан с их собственной жизненной позицией, причем не только в оценке, но и в действии, в образе жизни, в собственном выборе.  Подобно тому как бывает с ребятами, когда они читают «Молодую гвардию» и думают: «А я?  Я бы мог так?» – точно так же и всякое политическое событие, всякий политический, идеологический разговор должен вызывать мысль: «А я?», должен вести к образованию политических пристрастий, а от них – к убеждениям.  Интерес – пристрастие – убеждение...  Пусть политические убеждения детей будут следствием убеждений нравственных, чтобы политические взгляды вытекали из нравственных, а не наоборот: нравственные – из политических.  Чем старше ребята, тем чаще мы будем говорить с ними о нравственном облике революционера, политического борца, патриота, человека, истинно преданного своему народу.  И когда мы на одном из сборов соорудим в глухой деревушке обелиск в честь павших в Великой Отечественной войне и восстановим полный список погибших, мне будет важно, чтобы ребята прошли по домам и нашли людей, которые помнят погибших живыми, чтобы ребятам никогда не казалось, будто помнят о мертвых.  Помнят всегда о живых.

Я буду показывать ребятам, что политические суждения и размышления – это серьезное дело, оно требует глубоких знаний, что о политике нельзя, говорить просто так, «на завалинке», и даже на наших дружеских «огоньках».  Поэтому центр тяжести политического воспитания я перенесу на урок истории, где каждое суждение будет связно с точными фактами и цифрами.  А на сборе больше беспокоит эмоциональная и нравственная сторона: ни одного слова, сказанного потому, что «так нужно», «так принято», «так говорят все».  Есть темы, которых лучше не касаться, чем говорить формально и холодно.

И еще одна моя забота – организационная.  В каких отношениях находятся ребята, когда готовят и проводят творческие дела?  К этому времени сборы станут ребятам относительно привычны, советы дела будут собираться в считанные минуты.  И сразу появятся новые опасности.  Старшие ребята стремятся к совершенству, им кажется, что это неважно, кто все придумал на совете дела – один умный или всем советом долго сидели.  Дело заслоняет им личность, дело прежде всего!  Само стремление к качеству ведет к тому, что оно становится главным в сознании ребят – да разве только ребят?  Это обычное человеческое заблуждение, и ребятам не избежать его, если взрослые не будут особенно внимательны к советам дела именно к концу школы, когда ребята начнут гордиться своими сборами.  Вот тут-то мы можем потерять некоторых, даже и не заметив этого.  Именно в это время появляются ребята, не уверенные в себе, оттого что они постоянно оказываются последними в творческих делах.  И никто не заметит, как человеку плохо, тем более что человек вроде и не обижается, он даже и улыбается, он поддакивает – он все списывает на свою неспособность, хотя на самом деле столкнулся с завуалированной жестокостью.

Опять: для того и сбор.  В классе все эти процессы незаметны, мы проходим мимо них, а потом удивляемся, отчего прекрасная наша коллективная работа дала столь малый результат.

Обычно беда обнаруживается на пятый, шестой, седьмой день сбора, когда оказывается, что хорошо себя чувствует лишь небольшая группа ребят, которые взяли бразды правления и в организации жизни, и в творческих делах.  Со стороны все прекрасно: самоуправление!  Да еще какое!  В других классах и не снилось.  А на самом деле...

Человек работает на поле, ему тяжело, он почти умирает, но надо сделать норму, и никто не скажет ему: оставь...  И ему самому в голову не придет сказать: «Ребята, мне тяжело...»  Ему неловко, неудобно, а это значит, что он чувствует себя в коллективе, но не среди друзей...  Нет дружеской теплоты!

И начинаются пылкие выступления на «огоньках»: такой-то не сделал, такой-то ленился, такой-то не справился, не постарался!

Хорошо?  Не я ли сам стремился к подобным разговорам, звал ребят к откровенности, к смелости суждений, к активности, наконец!

Ребята «выдают» блестящий анализ, а мне отчего-то хочется встать и спрятаться за дерево.  Они этой неловкости не чувствуют, они вошли в организационный раж, и, останови их сейчас, они искренне удивятся:

– А разве мы для себя стараемся?  Мы же для пользы дела!

И посмотрят на меня как на отступника от интересов коллектива, как на предателя, как на гнилого либерала или интеллигента, который все портит, – ничего с ним, с таким, не сделаешь.

Когда я замечу на сборе первые признаки распада, увижу, что ребятам работа становится важнее отношений, я вот что сделаю: я поведу сбор к взрыву.  Практически в последнее время он и сам собою происходит, этот взрыв, и можно даже считать, что это признак удачного, и не проваленного сбора.

Вдруг в какой-то день, обычно на шестой – седьмой, накапливается и начинает то тут, то там прорываться неудовлетворенность сбором, недовольство: «Когда ехали, думали, что...  А на самом деле...» И наконец, на одном из вечерних «огоньков» начинается буря...
Как правило, она выливается в открытое недовольство взрослыми: ребятам всегда кажется, что именно взрослые во всем виноваты.  Стандартные обвинения: мало дают власти совету командиров, всё берут на себя...  Жалуются, что много свободного времени, мало работы – вчера не выехали в поле из-за дождя: «Что ж мы, маленькие?»

А я знаю, что причина совсем в другом, но радуюсь, что они не между собой ссорятся, а сплоченно выступают против старших.  Ведь если я на самом деле, а не понарошку даю им права, то они должны эти права испытать, увидеть на практике, где же они кончаются, эти права, где их границы.  Я говорю на «огоньке»: «Пожалуй, лучше завтра в поход не идти» – и могу быть почти уверенным, что «огонек» проголосует за поход.  Так будет и в пятом и в седьмом, и в девятом, потому что ребята растут, и права их растут.  Но декларации прав не имеют значения, ребята хотят узнать реальные свои права.  И хорошо!  Пусть так и будет.

Но, конечно, и от меня требуется известная доля мужества: не бояться столкновений, а радоваться им.  Честно говоря, когда такой день наступает, то не до радости: я злюсь, нервничаю, бросаю им навстречу град своих претензий...  «Хорошо, – говорю я, – самоуправление...  А когда вчера каша была готова?  А как вчера работал отряд «Алтай»?  Сколько сорняков оставил?  Завтра взрослые будут работать отдельным отрядом, и мы покажем, что значит чистая прополка!»

А назавтра будет вот что: мы работаем вовсю, а дети, кое-как пройдя грядки, с интересом ждут, пока старшие кончат...

Но мы же не для того вышли, чтобы показать им пример на один день, мы теперь каждый день, до конца сбора будем работать отдельным отрядом, и ни одного взрослого не будет стоять над работающими ребятами: если у нас самоуправление, то, пожалуйста, будьте добры, управляйтесь сами!

Обычно ребята постепенно начинают понимать, что порядки в лагере разумны и справедливы.  Но еще чаще оказывается, что мы, взрослые были в чем-то неправы, что мы не поспеваем за ростом наших ребят.  Теряем ритм, не можем предусмотреть каких-то ситуаций, были несправедливы и не умели взять тот единственный верный стиль отношений, который нужен в этом году.  Это я раньше наивно думал, что стиль отношений с ребятами в классе устанавливается раз и навсегда, и считал, что уж стиль-то отношений с детьми у меня верный.  Оказывается, и стиль нужно вырабатывать постоянно, потому что постоянно растет коллектив, и то, что вчера ребятам нравилось в моих словах, то сегодня кажется им банальным, а то и неуважительным.  Они требуют все больше и больше уважения, и не всегда поспеешь за ними.

Ничего не поделаешь: все воспитатели склонны считать ребят менее взрослыми, чем они есть на самом деле, и все мы склонны верить в собственную непогрешимость...

Взрыв и должен быть сигналом для меня: SOS!  Надо думать!  Надо думать серьезно и, главное, быстро!

И тут нельзя играть – ребята видят, действительно ли ты огорчен, взволнован, действительно ли стоит для тебя вопрос «быть или не быть?», или проводишь очередную педагогическую операцию.  Тем и отличается сбор от урока – только вправду!  Никаких «учебных» игр.  Быть или не быть!

И так всегда, с IV класса начиная...

А когда взрыв произойдет, когда прояснятся отношения между детьми и взрослыми, ребятам станут понятнее и отношения между собой.  Для них столкновения со взрослыми всегда поучительны.  Теперь отношения между всеми на сборе достигнут той бережности, искренности и прямоты, о которой только и мечтать можно было.  Мы все вместе перестрадали, мы прошли через беду, мы чуть не поссорились навсегда – и потому взрыв и был таким очистительным.  Мы увидели, как нужны друг другу.  Никакими речами, разговорами и уговорами этого достичь было бы нельзя.

И приходит второе дыхание, наступают несколько счастливых дней, когда все до одного испытывают вдохновение в работе, когда все выкладываются и перестают замечать, кто сколько сделал, и слабые ребята перестают замечать, сколько сделали они.  Все раскованны, все ведут себя свободно и храбро – и оттого вдруг просыпаются и таланты у тех, кто раньше и надежды не подавал.  Таланты есть у всех, но только разная у ребят степень скованности, и часто нужны очень сильные и неожиданные меры, чтобы растрясти и освободить предельно скованного мальчика или девочку.  Взрыв и производит эту встряску.

Слово «взрыв» в педагогической теории, признаться, всегда меня смущало.  Имею ли право я, взрослый, подвергать подростка сильному потрясению?  Противопоставлять его коллективу?  Но, оказывается, метод взрыва можно применять к коллективу, а не к отдельному человеку.  Хотя опасность по-прежнему есть, но подвергаются ей не ребята, а я, старший.  Дети, собственно говоря, ничем не рискуют, а я рискую потерять плоды многолетней работы, рискую навсегда поссориться с ребятами, рискую самым дорогим, что у меня есть, – отношениями с ними...  Но если рискую я, то я имею право идти на взрыв, более того, я обязан подвергать себя такому риску, потому что, как я уже говорил, в педагогику без риска я не верю – это хилая педагогика.

Что делать?  «Через страдания к радости».  Видимо, это вечный путь человеческой жизни, и в коллективе детей проходишь его точно так же, как и каждый из нас во всей нашей личной жизни.  Сбор – модель жизни, это здесь, на сборе, ребята учатся жить, и, следовательно, здесь должна быть не очищенная, стерильная жизнь, а жизнь действительная, со страстями и бурями.  Только тогда сбор и будет иметь воспитательное значение.  Воспитывают не дела и не мероприятия, воспитывают страсти.

22.

А потом – когда это будет? – придет в нашу с ребятами жизнь самый легкий и самый трудный выпускной класс.  Каким-то чудом мои детушки неузнаваемо изменятся за 10 дней между последним сбором и первым сентября.  Еще на сборе они были обычные школьники, а пришли на уроки самыми старшими, никого старше их в школе нет.  Выпускники.  И им придется привыкать к новой их роли: по-другому разговаривать с учителями и между собой...

Теперь только я увижу, что как ни старался я соединить их с большой жизнью, а все-таки я и оберегал от нее, и лишь теперь она врывается в класс: все отношения внезапно становятся до жути серьезными.

То были интересы, а теперь надо выбирать профессию, и навсегда.  В юности кажется, что все выборы – на всю жизнь.

То были способные или менее способные, и велика ли разница между пятеркой и тройкой?  Цифра в журнале.  А теперь видно, что пути отличников и троечников скоро разойдутся – и тоже навсегда.

То были увлечения, первая любовь, а теперь решается: останутся ли вместе.

То было: набедокурил, поссорился с учителем, запись в дневнике, а теперь маячит впереди характеристика, а от нее зависит многое.

Все осложняется, и навсегда уходит ребячье, детское, непосредственное.  Свет и тень будущего ложится на класс...  И просыпается у ребят жажда жизни – все хочется успеть!  И появляется тяга отдать, передать, сделать для кого-то...  Силы, накопившиеся за детство и отрочество, переливаются через край.

Если полистать дневники десятиклассников, то в половине из них найдешь запись: «Мне 16 лет, а я еще ничего не сделал для людей».  Никто не поверит, что десятиклассники, которым бы сидеть и сидеть, готовясь к экзаменам, настаивают на том, чтобы поехать на зимний сбор с седьмыми классами, и будут возиться с младшими, и учить их всему тому, что сами умеют.  В год, когда все отходят от общественной работы, они станут вдруг заядлыми общественниками, заинтересованными в школьных делах, как будто им очень нужно оставить за собой чистый дом.

Заранее знаю: учиться они будут по-разному, но экзамены сдадут хорошо.  Для них экзамены будут одним из тех препятствий, которые они привыкли брать вместе: они станут помогать друг другу, сидеть ночами с товарищами, и, наконец, в полную силу проявится привычка к советам и творческим делам.  Они действительно сумеют подойти к товарищу так, что ему легко принять помощь и оказать ее нетрудно.  Я не знаю, что за класс у меня будет, и они сами про себя ничего не знают, но я уверен, что на экзамене по литературе минимум 20 человек напишут сочинение на «5»...  И в них будут свои мысли, в этих сочинениях, а общих слов не найдешь.

И может быть, судьба еще раз пошлет мне радость, как в прошлом году, когда мои десятиклассники явились на последний урок перед церемонией последнего звонка – явились, как в I класс: на каждой парте лежала тетрадочка, карандаш, линейка, дневник, и на каждой парте – букет цветов, и ребята не дали мне слова сказать.  Они сами вели урок, сами отвечали у доски на вопросы, которые я не задавал, и все отвечали отлично...

Я в тот день вернулся домой сам не свой.  Но это не всё.  После выпускного вечера им не захотелось расставаться, и они устроили трехдневный поход, описать который я никогда не смогу.  Да никто и не поверил бы моим описаниям.

Мне с ними будет легко в X классе: всю работу ведут сами и как бы не задумываясь.  Совет дела они собирают в две минуты, предложений сколько угодно, и ничего им не страшно, всё могут, так что приходится их отговаривать и унимать.  И всегда будут виться вокруг них малыши – дверь откроешь, а уже стоят несколько, ждут ребят...

Но напряжение не спадет до последнего дня: некоторым учителям с моим классом будет очень трудно.  Привычка к свободе и раскованности не всем по душе, и мне придется быть внимательным и подолгу разговаривать с коллегами, чтобы никому не захотелось сломать, переиначить, подчинить ребят, чтобы во всех отношениях побеждала справедливость.

В этот год мне придется без конца разговаривать с выпускниками: кем будешь?  Куда пойдешь после школы?

– Как вы думаете, Николай Федорович, из меня получится...

Продолжение этой фразы может быть самым разным: получится из меня врач?  инженер?  геолог?  артист?  кибернетик?

Масса столкновений с родителями, которые настаивают: иди в торговый!  Иди учиться на зубного техника!

А идти в педагогический я их и сам буду отговаривать.  «Только через мой труп», – скажу.

И все равно половина пойдет в учителя...

1980 г.   

Логика Иванова

Для взрослого отношения прямые: человек – мир.  В воспитании детей появляется третье действующее лицо, стоящее между миром и ребенком, – воспитатель, и картина меняется: дети – воспитатели – мир.  В детях главное не то, что они беспомощны и неопытны, – мало ли таких взрослых!  Главное, что между ними и миром стоит посредник, опекающий их человек, и он необходим для воспитания.  Сам собою напрашивается вывод, что воспитание детей – это воздействие воспитателей на ребенка, так и говорят в учебниках, словно никакого переворота в теории воспитания не было.  Правда, при этом получается, что воспитательный процесс, формирование личности, имеет как бы две природы – сначала человек развивается одним образом, а потом – прямо противоположным; но кто обращает внимание на теоретические неувязки?  Мы храбро перепрыгиваем через смысловые пропасти, и труднейший из теоретических вопросов умирает, не оставив и следа в умах.  Никто и не замечает, как из этой теории целенаправленного воздействия на ребенка потихоньку выходит и, умножаясь, располагается по многим головам общераспространенная легенда о хорошем воспитателе и дурной действительности: мол, мы, педагоги (родители), сделали все для воспитания нашего дорогого сыночка, а что он стал ну... ну как вам сказать... ну негодяем он стал, понимаете?  Так это ведь ужасная действительность его испортила, разве можно воспитать нормального ребенка в наше время?

Но все, что хоть каким-то образом оправдывает дурные воспитательные результаты, –подозрительно.  Комфортабельность прекрасна в быту, а в духовной жизни... нет, тут что-то не так.

А что если природа воспитания все-таки одна, если человек с детства и всю жизнь воспитывается собственным действием, а не только воздействием на него?

Эту задачу можно решить.  Надо лишь сделать перегруппировку в триаде «ребенок – воспитатель – мир»: кто с кем?  Кто за кого?  Кто кому противостоит?

...Вот та единственная идея, которой всю жизнь служит профессор Иванов: не мир или, скажем, не столько мир действует на ребенка, воспитывая его, сколько ребенок в своей жизнедеятельности воздействует на мир, – и потому, именно потому он воспитывается.  Такова природа воспитания, против которой не пойдешь, и все наши неудачи оттого, что мы пытаемся идти против природы процесса, пытаемся заставить факел гореть без доступа воздуха – а он не горит, хоть умри, хоть разбейся.  Дети должны улучшать мир, учитель – не посредник между миром и детьми, нет, он на стороне детей, он вместе с ними и во главе их.  Его цель – не дети, как все думают, а мир, который он улучшает вместе с детьми.  Цель воспитания – не в воспитании, не в «целенаправленном воздействии», а в общем вместе с детьми улучшении общей жизни, в перестройке ее, как сказали бы мы сейчас.

Примите, пожалуйста, возьмите в две ладони эту мысль, как берут в руки что-то хрупкое, неизвестное, непонятное, не отбрасывайте ее, не разбивайте преждевременным скепсисом, начните потихоньку осматривать и обдумывать ее, новую, неожиданную, переворачивающую многие наши бытовые и педагогические представления.  Может быть, эта мысль, эта идея станет вашим талисманом, вашим советчиком в затруднительных случаях: не «воспитывать» детей, а вместе с ними улучшать жизнь.  Ради наших детей думать не столько о них, сколько о совместной жизни с ними.  Не «включать» детей в работу, не «давать» им самоуправление, более или менее полное, отстраняясь от детей, а объединяться с ними, учить их действовать, побуждать к действию, действовать вместе с ними.  Я «воспитываю» – я над детьми; я улучшаю жизнь – я вместе с детьми.  Внешне все то же самое, лишь перемена в сознании взрослого, но сразу меняется вся обстановка в классе и в школе.

Часто повторяют известный афоризм философа: «Ребенок не только объект, но и субъект воспитания».  Это важная, прогрессивная мысль, в свое время она прозвучала революционно.  Но если следовать идее Иванова, то можно сказать: ребенок полностью субъект, деятель, но не воспитания, а перестройки жизни.

Не воспитание для жизни, не сначала воспитание, потом жизнь, а «сплав жизни и воспитания», говорит профессор Иванов.  Он не навязывает жизни свои схемы, а вслед за классиками исследует ее, вскрывает неподвластные нам ее законы.  Опасно поворачивать реки вспять и бесполезно, опасно идти против природы воспитательного процесса, которая состоит в том, что, воспитываясь, человек воздействует на мир, а не наоборот.

Оглянитесь, читатель, присмотритесь, согласитесь: и в теории, если она глубокая, и в книгах, если они честные, и в жизни, и в воспитании – всюду одно: где дети со взрослыми делают общее дело на пользу и радость людям, там, и только там, все получается.

Почему воспитание Макаренко обладало такой мощью?  Да потому, что его воспитанники вместе со взрослыми строили новую жизнь, чувствуя, что они строят жизнь страны.  Кто не только перенимает разновозрастные отряды, организацию, методы, но и понял принцип самостроительства лучшей жизни, у того сегодня получается не хуже, чем у Макаренко, и нечего оговаривать нынешних педагогов, без конца твердя, будто опыт Макаренко никем не был повторен.  Повторен, и многажды повторен.  Эти удачные опыты не узнают в лицо лишь оттого, что они внешне выглядят иначе.

Улучшать – не значить отвергать, а просто жить и работать лучше прежнего, не принимать прежнее слепо и послушно.

Всюду, где «воспитывают», где опека, воспитания не происходит.  Но у каждого хорошего учителя, и не слыхавшего об Иванове, и в каждой семье, где не знают никаких педагогических теорий, но где реально стараются с помощью детей улучшить общую жизнь, улучшаются и дети.  Конечно же, конечно, и дома, и в школе, и родители, и учителя и прямо, и сторонними путями передают детям именно готовый, вековечный опыт гуманизма, дают детям книги, разговаривают, учат любить людей; но знание своих сил, но кругозор, но способности, но ум; но воля даются ребенку не воздействием на него, а собственным действием.

Сухомлинский, когда мы читаем его, изменяет наше личное, субъективное отношение к ребенку.

Иванов, когда мы понимаем его, меняет наши общественные, объективные отношения с детьми.

Сухомлинский утверждал, что без стремления ребенка стать лучше воспитание невозможно.

Иванов утверждает, что без стремления ребенка улучшить мир воспитание невозможно.

Эти мысли, сливаясь в одну, и объясняют природу воспитания.

Вместе с детьми – это говорили и до Иванова, и сейчас другие говорят, хоть и не так ясно.  Но что значит «улучшать жизнь», как могут дети улучшать окружающую жизнь?  В этом все дело.  Иванов нашел неожиданное решение задачи.

В самом деле, ведь нельзя же просто сказать педагогу: «Переходите на сторону ребят!»  Чтобы изменилась позиция, должна измениться цель педагогических действий, я бы даже сказал – предмет педагогических забот.  Должно было появиться что-то, в чем дети и старшие действительно могут сотрудничать, быть равными.  Пока я передаю готовый опыт, я все равно над ребенком.  Я должен делать что-то другое...  Что же?

Для воплощения теоретических идей в реальную жизнь профессору Иванову потребовалось решить еще по крайней мере две задачи: что такое окружающая жизнь и как дети могут улучшать ее.  И в том и в другом случае он нашел нетривиальные, неожиданные ответы.

Итак, что же такое «окружающая жизнь»?

У большинства из нас возникают ассоциации с общественно полезной работой: дети своим трудом помогают старшим.  Это очень важно, но ведь и в самых благоприятных обстоятельствах общественно полезные работы занимают лишь часть времени, а воспитание должно идти всегда.  По Иванову, окружающая жизнь – не вне школы, не вне дома, а в школе, дома, в компании ребят, в игре, всюду.  Она окружает ребенка со всех сторон.  Это не та жизнь, в которую ребенка выводят, как на экскурсию, а та, в которую он всегда погружен.  Эту всеохватную по времени и пространству жизнь и должны, и могут постоянно улучшать дети, если их этому научить.

Важный теоретический шаг!  Стоит его сделать, и жизнь ребенка перестает делиться на школьную и нешкольную, на общественно полезную и – на какую?  На общественно бесполезную?

Вся жизнь ребенка и подростка полезна для общества.  Вся она должна быть проникнута идеей совершенствования и улучшения.

Но что же в конце концов значит слово «улучшение»?  Тут главная тайна, тут надо было сделать какой-то важный шаг.  Профессор Иванов и сделал его, выдвинув принцип «Всё – творчески, иначе зачем?».

Улучшать жизнь – значит каждое жизненное дело, кроме совсем уж механических, стараться произвести не так, как прежде, а с напряжением ума, хотя бы с небольшим изобретением – то есть получше, то есть творчески.

Всё – творчески, всё – с улучшением жизни.  А иначе зачем?

В самом деле, любое нетворческое движение не есть воспитание, это пустая трата дорогого времени детской жизни.  Воспитание – только в улучшении жизни, только в творчестве.  Идея творчества, которая прежде казалась лишь желательной, становится обязательной, необходимой.

Заметим, что и здесь нет изобретения, здесь лишь необходимое понимание одного из законов детской жизни – дети, предоставленные себе, всегда действуют по принципу «Всё творчески».  Оттого они и любят играть, и не только ролевые игры, но и обыкновенные салочки требуют от ребенка микротворчества, напряжения внутренних сил – оно-то и переводит постепенно ребенка в следующую зону развития.  Идет творчество – напрягаются внутренние силы – происходит воспитание.  Ребенка воспитывает не воздействие на него и даже не собственное действие, а лишь творческое его действие – улучшение жизни.  Строго по Марксу.  И строго по реальности.

Тут и объяснение, отчего в одних и тех же классах одни дети развиваются, воспитываются, а других каждый день, проведенный в школе, как бы отбрасывает назад.  Дети воспитываются не в том направлении, в каком хотели бы мы, и не в том, в каком они действуют по указанию старших, а лишь в том, в каком они сами творчески действуют на жизнь.

Но ведь от природы не все дети одинаково способны к творчеству, а тем более к общественному, организаторскому, не у всех развита фантазия.  Как быть?

Требование «Всё – творчески» повисает в воздухе, превращается в пустой призыв, один из тех, которыми заполнены страницы и страницы педагогических книг.  Необходимо было педагогическое изобретение, и профессор Иванов сделал его.  Он открыл механизм, при котором общественное творчество, постоянное улучшение общей жизни стало необходимостью для каждого ребенка и стало возможным – даже если природа обделила его способностями.

Тут зерно, тут решение, без которого главная идея «не мир воздействует на ребенка, а ребенок на мир» остается за бортом педагогики.  Необходимость все делать творчески Иванов создал тем, что разработал большую серию так называемых коллективных творческих дел – познавательных, трудовых, эстетических, спортивных, игровых, причем каждое из них (и особенно трудовые дела) представляет собой состязание в творчестве – именно в творчестве, а не в чем-нибудь другом.

Но как научить думать?

Обычно в детском самоуправлении видят главным образом предоставление ребятам тех или иных прав и свобод, известной самостоятельности.  Получается вроде бы и легко: взял да и передал права, и выходит, что какие-то злыдни-педагоги отчего-то не хотят отдавать эти самые права, а другие педагоги, умные и прогрессивные, требуют права для детей.  При этом из поля зрения выпадает главное, первоначальное – процесс порождения идей.  Самоуправление начинается с массового творчества, с массового порождения ценных идей.  Здесь подлинная трудность воспитательной работы с детьми – далеко не все они способны предлагать идеи, и самоуправления для всех не получается, возникает актив и пассив.

И. П. Иванов, чтобы преодолеть эту трудность, разработал процесс движения детской идеи от порождения ее, воплощения в жизнь до анализа результатов и порождения новых идей.  Решение проблемы о способностях к творчеству лежало в слове «коллективно».  Не каждый ребенок способен один придумать новое, но если собраться втроем-вчетвером, да еще вместе со взрослым, то хоть какая-нибудь мысль родится, это уж обязательно; хоть какое-нибудь улучшение будет придумано.  Причем и тот, кто реально придумывал, и тот, кто лишь поддакивал или выражал сомнение, – все чувствуют себя соавторами, все говорят: «Это мы придумали».  Если же такие советы дела стали обычными, то через несколько лет даже самые нетворческие ребята начинают предлагать идеи.  А затем тот же самый совет дела становится коллективным организатором его – и так все дети, даже не обладающие организаторскими способностями, учатся вести работу лучшим образом.  Духом творческого коллективизма наполняется вся детская жизнь, и становится понятно, почему же коллектив необходим.

Ведь если воспитание – воздействие на ребенка, то коллектив – лишь дополнительная нагрузка на учителя, и во многих школах именно так и относятся к идее воспитательного коллектива.  Иным же кажется, будто коллектив нужен для усиления того же самого воздействия, и так появляется идея постоянного, на год или на много лет выбранного детского «актива», старающегося угодить и сверстникам, и взрослым.

Когда в коллективе детей не поощряется творчество, нет совместного порождения идей, совместной организаторской работы, совместной оценки ее, то он приносит больше вреда, чем пользы.  Главное – понять, поверить, что способность к общественному творчеству есть у всех ребят, хотя, конечно, и не сразу, не в один день, не в один месяц проявляется она; понять, что общественное творчество – удел не каких-то особо развитых детей, нет же!  Все разговоры о том, что коммунарская методика будто бы для элитарных детей или элитарных условий, – совершеннейшая нелепость.

...Пройдем весь путь снова, установим логику всех этих идей.

Человек воспитывается, улучшая окружающую жизнь.  Такова природа воспитания.

Воспитатели должны не опекать, не передавать готовый опыт, а дети должны не потреблять усилия воспитателей; нет, они вместе должны улучшать окружающую жизнь.  Только тогда идет воспитание.

Окружающая жизнь – вся жизнь вокруг ребенка во всех ее проявлениях.

Улучшать окружающую жизнь – значит к каждому собственному действию подходить по принципу «Всё – творчески, иначе зачем?».

Чтобы учить детей творческому подходу к жизни, надо организовать коллективную творческую и коллективную организаторскую деятельность – в ней-то и развиваются способности детей и подростков.

Вот такая логика выстраивается.  Теперь мы можем ответить на вопрос о роли старшего, о роли учителя и воспитателя.  Его работа меняет направление.  Если обычно большую часть усилий приходится тратить на организацию жизни ребят и поддержание дисциплины, то в логике Иванова почти все, если не все усилия старшего направляются на творческую сторону дела – на новые идеи, на побуждение к творчеству, на умение анализировать коллективную жизнь.  И вот что самое интересное: оказалось, что вопреки всем ожиданиям взрослый при этом не обязательно должен быть особо творческим человеком, способным фонтанировать идеями, – вовсе нет!  Вполне достаточно, если у него есть обычные педагогические способности поддерживать мысль ребенка и радоваться, если она хоть немного удачна.

Что же, всё?

Но нужен еще венец постройки.

Игорь Петрович находит его в слове забота – «особый тип (сплав) отношений, поведения и деятельности».

У воспитателя вместо опеки – забота, общая забота единого коллектива об общей жизни, о близких и дальних людях.  Это исток.  А результатом воспитания становится забота о людях, о деле, о Родине, вырастающая в сердцах ребят.

Стремление улучшить жизнь, забота о ней рождается в сердце; творческая мысль рождается в уме.  В двух этих словах, творчество и забота, соединяющих ум и сердце, – ключ к методике профессора Иванова.  Кто овладеет этим двойным ключом, кто научится претворять в жизнь идею постоянного творчества и общей заботы, кто будет воспитывать детей в творческой заботе о жизни, тот и в самом деле увидит педагогическое небо в алмазах.  Потому что нет воспитания более благородного, чем воспитание заботы.  Только собственная, самоотверженная забота о наших близких, о наших дальних, о человеке и человечестве позволяет «преодолевать тяжелый труд» (по В. И. Ленину).  Как выносили бы тяготы жизни наши матери, если бы не заботились они обо всех?

Ни единого рецепта нет в работах Иванова; вы не найдете в них ответа, что делать, если ребенок украл, ленится, если у него дурные наклонности.  Ничего этого нет, но есть идеи, которые, когда их воплощают в жизнь, приводят к тому, что с детьми ничего дурного и не происходит, а проблема дисциплины практически снимается.  Ведь если ребенок украл, то нет «правильной» педагогической реакции, – наказать его будет так же неверно, как и не наказывать.  Надо построить такую детскую жизнь, чтобы ничего дурного с детьми и не случалось, не могло случиться, надо заниматься детьми до того, как они станут невоспитуемыми, – забота о здоровье всегда эффективнее лечения.  Вот это и делает Иванов.  Его идеи вырастают из глубин теоретических оснований, объясняющих самодвижение воспитания, и поднимаются до самых будничных практических проблем.